Медсестра-непись обследует меня примитивными методами: тыкает холодным металлическим стержнем в ухо, пристально смотрит в глаза с близкого расстояния, достает банку и дает мне что-то, что я сперва принимаю за леденец– но вкус у этой штуки отвратительный. Наверное, какой-то препарат, синтезированный с большими затратами и призванный оказать некое случайное системное воздействие на мой метаболизм. Клиника– место вполне в духе темных веков, но, кажется, здесь не занимаются гирудотерапией, трансплантацией сердечной мышцы и тому подобным варварством.
–Постарайтесь заснуть,– увещевает медсестра.– Вы очень больны.
–Х-холодно,– стучу зубами я.
–Постарайтесь заснуть. Вы больны.– Медсестра наклоняется и вытаскивает из-под кровати большое свернутое одеяло.– Пейте много жидкости.– Стакан на тумбочке рядом с моей кроватью пуст, и в любом случае я слишком сильно дрожу, моих сил не хватит даже вытащить руку из-под одеяла.– Вы очень больны.
Ни хрена подобного! Да, руки-ноги натружены; суставы очень хотели бы встать и выйти из моего тела, громко хлопнув дверью; меня морозит, мозги ломит и желудок будто камнями набит– но ум, дух…– все это еще при мне. Разобраться бы еще с провалами в памяти…
–Ну и чем я больна?– спрашиваю я. Требуется нехилое усилие, чтобы выдавить это из себя.
–Вы очень больны,– повторяет непись. Пытать ее бесполезно– у нее нет разума, только набор рефлексов и записанных на инфоноситель реплик.
–Скем мне можно про… проконсультироваться?
Непись отворачивается, но я, кажется, вышла на новую ветку диалогов.
–Специалист посетит вас в восемь вечера, все вопросы к нему. Вы очень слабы, вам противопоказано беспокойство. Пейте много жидкости.– Она достает откуда-то пустой кувшин, относит его в дальний конец палаты и вскоре с ним возвращается.– Пейте много жидкости.
–Ага…– Ядрожу и пытаюсь сжаться в меньший объем под одеялом. Краешком ума осознаю, что мне следовало задать прорву вопросов, а еще лучше– заставить себя встать с постели и бежать так, словно мне подожгли задницу, но прямо сейчас просто налить себе стакан воды кажется подвигом.
Яложусь на спину и смотрю в потолок, вся не своя от гнева и смущения. Неужели я вообразила, что убила Фиоре в библиотеке? Не думаю– воспоминания очень яркие. Как и все другие, о массовых убийствах и бесконечных годах войны. Но не все они реальны, так? Программа, говорящая чужим голосом через мою собственную гортань… если это не ложное воспоминание о ложном воспоминании, это была не я, а работающий на мощностях моего мозга подгруженный протокол. Нельзя доверять себе на все сто, когда тебя периодически донимают фуги.
–Или все-таки можно?– спрашиваю я пустоту и снова открываю глаза.
Сэм вздрагивает.
Он наклоняется надо мной, стоя на том же месте, где был Фиоре, и я сразу понимаю, что, должно быть, снова выпала из реальности. Холодно, но меня больше не лихорадит. Простыни влажные от пота, за окнами в разгаре тусклый вечер.
–Рив?– с тревогой окликает меня Сэм.
–Сэм.– Яподнимаю руку и тянусь к нему. Он сжимает мои пальцы в своих.
–Япришел сразу, как только узнал, что тебя сюда упекли. Фиоре позвонил в офис.– Голос Сэма невыразительный, взгляд затравленный.– Что с тобой случилось?
Яснова вздрагиваю. Влажные простыни действуют мне на нервы.
–Потом объясню.– Всмысле: поговорим не там, где у стен есть уши.– Мне бы попить.– Во рту по-прежнему пустыня.– Уменя все время возникают фуги.
–Медсестра сказала, тебя должен посмотреть специалист,– говорит Сэм.– Та самая доктор Хант. Она придет чуть позже. Стобой точно все в порядке? Что за болезнь?
Ясжимаю руку Сэма так сильно, как только могу.
–Яне знаю.
Он протягивает мне стакан с водой, и я делаю глоток.
–Наверное… нет. Не уверена. Как… как долго я спала?
–Ты не узнала меня, когда я вошел.– Сэм держится за мою руку, будто боится, что один из нас утонет.– Совсем не узнала.
–Проблемы с памятью все хуже,– говорю я, облизывая губы.– Уже три… нет, даже четыре фуги за сегодня. Не знаю, в чем причина. Продолжаю что-то вспоминать, но уже не уверена, что реально, а что– нет. Ядумала…– Прежде чем сказать «убила Фиоре», я медлю и вовремя прикусываю язык. Может, я действительно сделала это, даже если Фиоре не знает– на то могут быть другие причины.– …Что сбежала. Потом очнулась здесь.– Язакрываю глаза.– Фиоре говорит, что я больна.
–Что мне делать?– грустно спрашивает Сэм.– Как тебя вылечить? Тут нет А-ворот!
–Да, здесь только технологии темных веков. Люди не разбирали тела и не собирали их заново. Они полагались на медицину, лекарства, операции. Пытались заживить любое повреждение прямо на собственной шкуре.
–Какое безумие…
Яслабо хихикаю:
–Да ладно. Это я еще не проехалась по здешним докторам…
«Доктор»– одно из тех странных устаревших слов, которые больше не означают то, что раньше. Вреальном мире за пределами этой тюрьмы доктор– ученый, который занимается исследованиями, а не механик белкового тела. Полагаю, в настоящие темные века это слово могло иметь и такое значение– никто ведь по-настоящему не имел понятия, как работают самовоспроизводящиеся организмы, поэтому всякое лечение было отчасти исследованием.
–Значит, э… доктор… Хант пообещала поставить меня на ноги?– Если у них здесь припрятан медицинский ассемблер, фиг я ей дамся. Он ведь будет заражен Королем в Желтом! Как я сразу не поняла!
–Рив?– Должно быть, мои глаза переполняет ужас, и Сэм сразу реагирует.– Рив! Стобой все в порядке?
–Не отдавай меня этой Х… х-х…– сиплю я, точно проколотая шина, падая во мрак.
–Кому не отдавать? Рив, что такое? Утебя снова фуга?
Очертания предметов темнеют. Сэм наклоняется ко мне, и я шепчу ему на ухо:
–[…]…
Апотом…
* * *
Отчаяние– движущая сила необходимости.
Со времени той встречи комитета с А1 и Санни прошло двести мегасекунд. Многое изменилось. Например, я больше не гордость танковой дивизии. ИСанни теперь не кошка. Мы– гражданские, элементали с военным опытом, выпущенные в безудержный хаос реконструкции, которая ныне является будущим Насущной Республики.
Яне могу снова привыкнуть к тому, что я– человек ортодоксального или неортодоксального типа– где-то потерял целые фрагменты своей личности. Когда разразилась война, заключившая меня в МОНАрх на целое поколение, я уменьшил себя до того, что было у меня с собой, в моей голове. Затем, когда я милитаризовался, мне также пришлось отказаться от некоторых аспектов личности. Виных случаях я не совсем понимаю почему. Что-то предельно ясно (на войне, например, нужно подавлять угрызения совести по поводу причинения боли и повреждений солдатам противника), однако некоторые пробелы не соответствуют никакой логике. Если верить моим дневникам, которые я вел на борту «Благодарного Преемника», я всерьез интересовался музыкой барокко доиндустриальной эпохи, но сейчас не вспомню ни одной мелодии. Уменя якобы были стабильные отношения и даже дети, хотя ни воспоминаний, ни каких-то переживаний того периода не уцелело. Может, такова реакция на душевную боль, или– нет. Но сейчас, после демобилизации, кажется, что у меня отсутствует какой-либо персональный бэкграунд– я дрейфую вдали от всего, к чему был привязан, и лишь моя новая работа является связующей нитью.
