–…ибо помните, что вы все– сторожа брату своему, и по поступкам братьев своих вы сами да будете судимы. Ныне и присно, и во веки веков– аминь!
–Во веки веков!– вторит ему хор.– Аминь!
Мы встаем и вместе поем еще одну песню, сопровождаемую ритмичными хлопками в ладоши, на этот раз на языке, которого я не понимаю. Судя по песеннику, речь в ней идет о марше, свободе и хлебе. После этого священник сходит с амвона, и служба подходит к концу.
Янемного разочарована, но в то же время испытываю облегчение, когда мы выходим из церкви на яркий дневной свет, где ждет фуршет. Сэм держится еще тише, чем обычно, но сейчас мне все равно. Яберу бокал вина, тарелку с пирожными из пшеничной муки и направляюсь к нашей когорте.
–Решила остепениться, не так ли?– спрашивает голос за моим левым плечом. Мне удается подавить гримасу отвращения. Конечно, это Джен.
–Япросто забочусь о своих соседях,– говорю я, вкладывая в слова каждый грамм искренности, на какую способна. Потом заставляю себя улыбнуться ей.
Она, конечно, улыбается в ответ.
–Ятоже!– щебечет она, затем оглядывается.– Как хорошо, что Фиоре сегодня был милосерден. Ятак понимаю, некоторым из нас, возможно, пришлось нелегко!
Хитрожопая маленькая дрянь.
–Понятия не имею, о чем ты,– начинаю я, но продолжать невозможно, потому что начали звонить церковные колокола. Обычно они звонят в смутном подобии ритма, но сейчас– дребезжат и гремят, будто что-то застряло между ними. Люди оборачиваются и смотрят на башню.– Что-то странное творится…
–Это уж точно.– Джен пренебрежительно фыркает и отворачивается к ближайшей группе мужчин.
–Эй,– окликаю я ее,– я вообще-то с тобой еще не закончила.
–Ая с тобой– уже, дорогая.– Широко осклабившись, она ускользает в толпу.
Яраздраженно пялюсь на башню. Дверь в нее приоткрыта. Странно. Это не совсем мое дело, но… вдруг что-то вырвалось наружу? Нужно доложить кому следует. Япоручаю свой бокал и тарелку проходящей мимо официантке и иду к двери, стараясь не наступать острыми каблуками на газон.
Звон и дребезжание потревоженных колоколов становятся громче, и на ступеньках крыльца, у двери, я различаю тень. Пробираясь туда, опускаю глаза– и тут неприятно знакомая вонь набивается в ноздри, наворачивая слезы на глаза. Яоборачиваюсь и кричу:
–Сюда! Помогите!
Затем толкаю дверь, полностью распахивая ее.
Колокольня внутри– высокое помещение, освещенное маленькими окнами чуть ниже основания шпиля. Дневной свет, льющийся из них, отбрасывает длинные тени на балки и колокольчики, свисающие с них, толкаясь и ударяясь о побеленный пол, окрашивая растекающуюся лужу темной жидкости. Распространяющаяся чернота, серый цвет теней и бледный маятник, скребущий по полу,– требуется секунда, чтобы мои глаза привыкли к полумраку, и еще секунда, прежде чем я понимаю, что вижу.
Из всех возможных кандидатов именно Майк играет роль атонального карильона
[22], привлекшего меня. Сразу видно, что его владение музыкой– искусство непроизвольное. Он висит на веревке звонка, привязанный за лодыжки. Его голова рисует бесконечный круг по полу двойной кровавой дорожкой. Кто-то примотал его руки скотчем к телу, заткнул рот кляпом и воткнул иглы для подкожных инъекций в уши. Канюли непрерывно капают, выкачивая остатки крови из его багровой раздутой головы. Петли, завитки и спирали крови образуют тонкую филигрань, а некоторые неровности пола приводят к тому, что ручейки образуют лужу, натекшую с внутренней стороны двери.
Яодновременно потрясена, ошеломлена дерзостью мысли автора этой убийственной инсталляции и напугана тем, что тот, кто это сотворил, все еще может скрываться на месте преступления. Поэтому иду на единственную разумную, социально целесообразную реакцию, которая приходит мне в голову,– кричу во все горло.
От первого парня, который забегает в часовню, толку мало– он бросает взгляд на импровизированный маятник Фуко, сгибается пополам, и его обед выплескивается прямо поверх кровавых луж. Вторым на месте происшествия оказывается Мартин, один из добровольцев, хоронивших Фила и Эстер.
–Рив? Стобой все в порядке?
Якиваю и делаю всхлипывающий вдох. Чувствую себя ирреально, мое зрение затуманивается.
–Смотри.– Япоказываю пальцем.– Лучше позови Фиоре. Он знает, что делать.
–Япозвоню в полицию.– Мартин осторожно обходит лужу крови и рвоты и берет телефонную трубку, прикрепленную к стене у входа в ризницу.– Алло? Оператор?– Он щелкает переключателем на верхней части телефонной трубки.– Странно…
Мой мозг потихоньку снова начинает работать.
–Что странно?
–Телефон молчит. Не работает.
Яшмыгаю носом, вытираю сопли рукавом куртки и смотрю на него.
–Это не просто странно, а какое-то плохое дерьмо. Пошли на улицу.
Эндрю– парень, которого тошнит,– почти закончил и теперь издает сдавленные, всхлипывающие звуки. Мартин тянет его за руку, и мы вместе идем на улицу. На крыльце растет толпа любопытных, желающих узнать, что происходит.
–Кто-нибудь, вызовите полицию!– кричит Мартин.– Позовите преподобного, если сможете его найти!
Люди проталкиваются мимо него, чтобы заглянуть в дверной проем, кричат, визжат и выходят.
Кто-то так адресует нам, прихожанам, послание, надо полагать? Яспотыкаюсь и сажусь на траву. Собеспокоенным видом ко мне подбегает Сэм.
–Ты был со мной во время службы,– говорю я.– Был рядом со мной все это время. Изнаешь, где я была, так?
–Ну… да.– Он выглядит озадаченным. Уменя вид наверняка не лучше. Ясовсем не уверена, зачем пристала к нему, но…
–Ябыстренько переговорила с Джен, потом услышала звон колоколов, увидела, что часовня не заперта, и пошла посмотреть. Потом я закричала. Ябыла внутри всего несколько секунд, так?
Сэм, кажется, понимает, чем пахнет дело. Он весь напрягается.
–Там что… что-то плохое случилось?
–Там… Майк.
Ятихо ахаю– и у меня заканчиваются слова. Яне могу продолжать, но смотрю против своей воли и вижу, как убийца привязал Майка к веревке звонка за лодыжки и разрезал их, чтобы пропустить толстый конец веревки через щель в мясе, между костью и толстым сухожилием. Янаполовину боюсь, что, когда его срежут, обнаружится, что сначала его изнасиловали, пока он был парализован, а уже потом убийца вздернул его, да так и оставил болтаться, словно тушу на крюке.
Мгновение спустя я прислоняюсь к плечу Сэма и рыдаю. Он не отстраняется, молча держит меня, в то время как вокруг толпа пульсирует и шумит. Явидела много ужасных вещей в своей жизни, но в том, что сделали с Майком, просматривался жестокий судебный оппортунизм, слепая уверенность в правоте и громкое возглашение морального превосходства. Яточно знаю, кто это сделал, хотя провела всю службу рядом с Сэмом; потому что часами напролет лежала без сна и фантазировала о том, как сделаю с Майком это,– в ночь после того, как мы отобрали у него Касс.
