Они помолчали. Майкл знал, что Робби не мог вырасти в того мужчину, который предстал ему у могилы, но думал, что ему привиделся образ идеального Робби – мужчины в полном расцвете сил. Это было бы некое качественное состояние, лежащее выше, за пределами счастья, нечто сродни восторгу,– быть отцом человека, которого он видел рядом с могилой своего сына. В каком-то смысле именно он и стал отцом этого человека. И никто другой. Тот мужчина был не столько галлюцинацией и не плодом воображения – он был как бы его творением, он сочинил его.
Сейчас Майкл чувствовал себя так, словно несколькими простыми словами Мэгги Ла вернула ему сына. Поскольку, пока он жив, этот мальчик принадлежит ему, и тот мужчина – его мальчик. Вот теперь его траур действительно закончился.
Когда Майкл пришел в себя и обрел способность говорить, он спросил Тима, проводил ли тот какие-либо исследования для написания «Расчлененного».
–Я имею в виду какие-нибудь справочники, путеводители или что-нибудь в этом роде.
–Не думаю, что в Милуоки существуют какие-либо путеводители,– ответил Андерхилл.
Мэгги позволила себе издать забавный звук, весьма похожий на сдавленный смешок.
–В большинстве городов Штатов путеводитель найти просто невозможно,– объяснил Андерхилл.– Я писал по памяти – из того, что мне рассказывал М. О. Денглер. Плюс дал волю своему воображению, и, думаю, оно справилось со своей задачей.
–Иными словами,– сказал Майкл,– ты просто сочинил свой город.
–Совершенно верно: ясочинил его,– кивнул Андерхилл, несколько озадаченный.
Мэгги Ла обратила сияющий взгляд на Пула. И тут же поразила его, слегка похлопав по колену, то ли поздравляя его, то ли хваля.
–Я чего-то не догоняю?– поинтересовался Андерхилл.
–Да нет, справляетесь пока успешно,– ответила Мэгги.
–Мне тут пришло в голову кое-что о Викторе Спитальны и его родителях,– сказал Тим, безуспешно попытавшись скрестить ноги в тесном пространстве.– Представьте себе, как бы чувствовали себя большинство родителей, если бы их ребенок исчез. Разве не переставали бы твердить себе, что ребенок все еще жив, независимо от того, как долго длится исчезновение? Но родители Спитальны, на мой взгляд, от этого большинства немного отличаются. Помните? Если мне не изменяет воображение, они вынудили своего ребенка чувствовать себя сиротой, которого они усыновили. Это они превратили своего сына в Виктора Спитальны, которого мы знали, а впоследствии он сам превратил себя в Коко. Поэтому готов поспорить, что его мать станет утверждать, будто ее сын мертв. Она наверняка знает, что он убил Денглера. Но держу пари, что она знает и то, что другие убийства – его рук дело.
–А что тогда она подумает о нас и о том, что мы делаем?
–Может, просто примет нас за дураков и посмеется над нами за чашкой чая. Или выйдет из себя и погонит нас в три шеи.
–Тогда чего ради мы летим?
–Не исключено, что она может оказаться честной женщиной, вырастившей чокнутого сына. Много на свете несчастий разного толка, и ее сын, возможно, был одним из худших. Если все обстоит так, она поделится с нами любой имеющейся у нее информацией.
Андерхилл увидел выражение лица Майкла и добавил: единственное, что он действительно знает о Милуоки, это то, что там будет градусов на тридцать холоднее, чем в Нью-Йорке.
–Ну, теперь понятно, почему там у них так мало туристов,– заметила Мэгги.
2
В час дня Майкл Пул стоял у окна своего номера в отеле «Пфорцхаймер» исмотрел вниз на улицу, которая могла бы быть четырехполосной, если бы параллельные сугробы снега высотой почти с парковочный счетчик не занимали половину первой полосы по обе стороны. Здесь и там виднелись полузанесенные полосами старого снега автомобили, а между ними – похожие на горные перевалы пробитые в снегу проходы к тротуарам. По расчищенным полосам проезжей части время от времени проходили машины, большинство из них покрытые замерзшей, цвета хаки, кашей слякоти. На углу Висконсин-авеню напротив отеля и на самом краю поля зрения Майкла в странно сумрачном воздухе мерцал призрачный зеленый глаз светофора. Температура была ноль градусов по Фаренгейту
[127]. Прямо как в центре Москвы. Несколько закутанных в толстые пальто мужчин и женщин быстро двигались по тротуару к светофору. Мерцающий зеленый ореол сменился на мерцающий красный, и, хотя на перекрестке не появилось ни одной машины, пешеходы остановились, послушные команде «СТОЙТЕ».
Это и в самом деле город, описанный Денглером. Пул почувствовал себя москвичом, глядящим на Москву прояснившимся взором – с новым пониманием. Он закончил долгий-долгий процесс оплакивания сына. То, что осталось от Робби, навсегда с ним. Сейчас он даже не чувствовал, что книги о Бабаре, так и оставшиеся в багажнике «ауди», нужны ему. Мир уже больше никогда не будет един, вот и все. Но когда он был таковым? Его горе вдруг вспыхнуло, затем вновь унялось, а взор прояснился.
У него за спиной Тим Андерхилл и Мэгги смеялись над чем-то, что со своим тягучим выговором рассказывал Тим.
Свет в конце квартала сменился на зеленый, и команда сменилась на «ИДИТЕ». Пешеходы двинулись через улицу.
Мэгги предоставили одноместный номер по соседству с тем, где они все трое сейчас находились. Пул и Андерхилл положили свои чемоданы на две двуспальные кровати. В их номере был высокий потолок, выцветшие обои с ворсистым рисунком, потертый ковер с цветочным узором и зеркало в стиле рококо в золоченой раме. На стенах висели большие картины девятнадцатого века, изображавшие собак, тяжело дышавших над грудами окровавленных мертвых фазанов, и портреты самодовольных пузатых бюргеров в сюртуках и полосатых атласных жилетах. Мебель невзрачная, изношенная и крепкая и в таком просторном номере казалась маленькой. Краны и фитинги в ванной комнате – медны, а сама ванна стояла, будто лев, на четырех мощных фарфоровых лапах. Окна, из которых они сейчас уже втроем смотрели вниз на улицу, тянулись едва ли не от самого пола до потолка и были драпированы темно-коричневыми шторами, оттянутыми в стороны потертыми, тяжелыми бархатными шнурами. Пулу не приходилось бывать в подобном гостиничном номере. Ему казалось, будто он сейчас в каком-нибудь роскошном старинном отеле Праги или Будапешта: вот сейчас через огромные двадцатифутовые окна просторного элегантного обветшалого номера прилетит с улицы перезвон бубенцов и цоканье лошадиных копыт.
В вестибюле «Пфорцхаймера» вдоль стойки регистрации из полированного красного дерева выстроились несколько лилипутов в униформе; упортье с узеньким галстуком-бабочкой на носу сидели очки-половинки в потертой оправе; он гордо обозревал свои владения: богатый интерьер с начищенной сверкающей медью, ярды ковра в клетку-шотландку, горящие мягким светом лампы и огромные картины, потемневшие от времени настолько, что на холстах из общего размытия угадывались лишь крупные неясные очертания чего-то или кого-то. Само собой разумеется, за стойкой регистрации компьютер отсутствовал. Широкая лестница изящным изгибом уходила вверх к двери с табличкой «Зал Балморал», в дальнем конце вестибюля виднелся коридор, что вел мимо деревьев в горшках и стеклянных шкафов, населенных чучелами животных, к тускло освещенному бару.
