–Так, ладно,– говорит Спэнки.– А теперь «Птица».
Он ловко снимает катушку с Эллингтоном, так же быстро ставит пленку с Паркером. Спэнки Барридж перематывает катушку к Чарли «Птице» Паркеру
[146] – он знает, в какой момент нужно остановить, и на счетчик почти не смотрит. Спэнки знает, когда включить «Коко». «Стоп», «воспроизведение».
В одно мгновение мы оказываемся в другом мире, столь же враждебном и угрожающем, но куда более новом – мире, который еще только наносят на карту. Эту «Коко» записали в 1945 году, через пять лет после Эллингтона, и в джаз наконец-то пришел модернизм. «Коко» Паркера основана на песне «Чероки», написанной англичанином,– лидером группы Рэем Ноблом, хотя вы никогда не узнаете об этом, если случайно не поймете гармонический узор. Начинается она с напряженных импровизированных пассажей большой сложности и наконец переходит к тематическому фрагменту, представляющему собой грубоватую абстракцию «Чероки», такую же несентиментальную, как портрет Доры Маар кисти Пикассо или абзац Гертруды Стайн. Эта музыка совсем не похожа на музыку коллективного, группового проведения темы, как в композиции Эллингтона, а неудержимо, горячо индивидуальная. После того как отзвучит абстракция темы, вступает Паркер. На протяжении всей первой темы импровизации вас охватывает ощущение неизбежности и осознание, что это именно то, к чему нас так хорошо подготовили. Ибо Чарли Паркер, вступив на саксофоне, начинает на нем петь сразу же, непостижимым, магическим образом слившись воедино с волшебным инструментом, гармониями песни и своим воображением. Он переполнен – вдохновение льется через край, и он намеренно как бы запинается в начале мелодической фразы, и фраза будто говорит: «У меня еще осталась работа». Он немедленно повторяет это снова, но более страстно, и на этот раз звучит «у меня еще осталась РАБОТА». На протяжении всей длинной первой части своего соло он играет с совершенной, беглой легкостью в напряженном и неумолимом ритме.
Затем происходит нечто удивительное.
Когда Паркер достигает бриджа
[147], все это открытое пение превращается в противодействие угрозе и разрешается впечатляющим великолепием. Паркер меняет ритм так, что кажется, будто эта «торопливость» поглощается моцартовским изяществом его мыслей, наполненных великим спокойствием и красотой.
То, что творит Чарли Паркер на «мостике» «Чероки», напоминает мне сон Генри Джеймса – тот, о котором я рассказывал Майклу в больнице. Темная фигура барабанит в дверь его спальни. Джеймс пытается держать дверь и не впускать. Неожиданность, угроза. Во сне Джеймс совершает необычайное. Он поворачивается к фигуре и в смелом и дерзком порыве распахивает дверь. Но неизвестный уже скрылся, сделавшись лишь уменьшающимся пятном вдалеке. Это был сон-мечта о восторженном триумфе, о славе.
Вот что мы слушали в пропитанной влагой палатке в 1968 году во Вьетнаме, М. О. Денглер, и Спэнки Барридж, и я. Образно говоря… мы слышали, как высшее мастерство растворяет страх.
Видите ли, я хорошо помню старину М. О. Денглера. Я помню человека, которого мы любили. Там, в подвале многоквартирного дома на Элизабет-стрит, если бы я столкнулся с выбором, убить его или позволить ему уйти (если только убийство не оставалось единственным способом спасти мою собственную жизнь), я бы отпустил его. Сам он хотел сдаться. Он хотел сдаться, и если бы Гарри Биверс не предал его, он, возможно, сам подошел бы к нашему миру, миру нормальных людей. Я верю в это, потому что должен в это верить и потому что знаю: Коко мог легко убить всех нас троих там, в подвальной комнате. Но решил этого не делать. Он подошел достаточно близко к нашему миру, чтобы сделать выбор – оставить нас в живых. Вот почему у нас с Майклом одинаковые шрамы, которые превратили нас в братьев: шрамы стали знаком того, что Коко решил оставить нас в живых. У него оставалась «еще работа», и, возможно, это была работа…
Пока я не могу этого сказать.
Через шесть месяцев после нашего освобождения из подвала Гарри Биверс поселился в роскошном новом отеле, только что открывшемся на Таймс-сквер,– в одном из тех новомодных, что с атриумом в вестибюле и водопадом. Ему предоставили номер, который он просил; Гарри поднялся в прозрачном пузыре лифта, дал на чай портье, который нес его чемодан – десятидолларовую купюру,– вошел в номер и запер дверь. Он открыл чемодан и отхлебнул водки из квартовой бутылки – одного из двух предметов, находившихся в чемодане; разделся, лег на кровать, помастурбировал, достал из чемодана револьвер «полицейский специальный» 38-го калибра, являвшийся вторым предметом, вынесенным из своей квартиры, приставил дуло к виску и нажал на спуск. Он умер четыре часа спустя. На простыне рядом с его головой нашли игральную карту,– думаю, она вылетела у него изо рта вследствие выстрела. Гарри счел, что жизнь для него потеряла смысл, и решил расстаться с ней.
Гарри открыл дверь и отступил назад, позволяя темной фигуре войти. Он потерял работу, денег осталось мало, и воображение, плодом которого были его иллюзии, потерпело крах. Он почувствовал себя безмерно нищим.
Возможно, Коко, будучи во власти такого же отчаяния, как Гарри, однажды открыл дверь, отступил назад и позволил темной фигуре войти.
Майкл Пул каждый день ездит на работу в Бронкс, где в помещении на первом этаже занимается тем, что он называет «терапией первой линии». Мэгги учится на курсах в Нью-Йоркском университете и, хотя обладает безошибочной внешностью человека, у которого есть цель, никогда не говорит о своих планах. Майкл и Мэгги выглядят очень счастливыми. В прошлом году мы построили для них новый лофт на этаже под бывшими апартаментами Тины, в которых сейчас живут Винь, Хелен и я. Сам я веду размеренную, простую жизнь среди этих милых людей и иногда в шесть часов спускаюсь в бар, чтобы пропустить стаканчик с Джимми, братом Мэгги, он работает барменом в «Сайгоне». Джимми персонаж отрицательный, и теперь, когда я знаю так мало отрицательных персонажей да и сам не являюсь больше таковым, я, пожалуй, дорожу им.
Думаю, Коко хотел уехать в Гондурас – возможно, слышал зов Центральной Америки, возможно, родная кровь – Росита Ороско,– возможно, потому, что он воображал, что там сможет найти свою смерть. А в Гондурасе не так уж сложно найти способ умереть. Возможно, именно это и произошло и уже два года Коко покоится в наспех вырытой могиле, застреленный полицией, или воровской бандой, или боевиками, или пьяным фермером, или испуганным мальчишкой с пистолетом. У него ведь еще «оставалась работа», и, возможно, эта работа заключалась в том, чтобы найти собственную смерть. Может быть, на этот раз его поймала толпа, разорвала на куски и разбросала части тела по жирному полю.
