Майкл неспешно шагал по булыжной мостовой, вдыхая аромат тысяч цветов. Люди наблюдали за ним из-за плетеных клеток с райскими птицами и карликовых гибискусов на тележках. Иностранных туристов сюда не возили, и на любого, кто выглядел как Майкл Пул – высокий белый мужчина в джинсах и белой куртке-сафари с короткими рукавами от «Брукс Бразерс»,– смотрели здесь как на чужака. Не ощущая никакой угрозы, Майкл все же чувствовал себя крайне нежеланным гостем. Некоторые мужчины, занятые загрузкой плоских ящиков с цветами в фургон горчичного цвета, лишь бросали на него беглые взгляды и возвращались к работе; другие же наблюдали за ним так пристально, что он ощущал на себе их взгляды еще какое-то время после того, как проходил мимо. Так он проделал весь путь до конца переулка и остановился взглянуть за низкую бетонную стену на илистую реку Чаупхрая, бурлящую от начавшегося прилива. Вниз по реке медленно двигалась длинная белая посудина с двухэтажной надстройкой с названием «Отель Ориентал».
Он обернулся, и несколько наблюдавших за ним мужчин неспешно вернулись к своей работе.
Майкл вернулся на тротуар Чароен-Крунг-роуд, заставленный цветочными киосками, заглядывая в каждый магазин, мимо которого шел, в надежде увидеть Тима Андерхилла. В грязноватой сомнительного вида закусочной таиландцы в грязных джинсах и футболках пили за стойкой кофе; вокне компании «Золотое поле» взглядом ему ответила администратор, выглянув из-за веток папоротника на конторке; в «Бангкок Иксчейнж, лтд» за большим темными столами двое мужчин говорили по телефону; в «Джимми Сиам» скучающая девушка, чуть склонив голову набок, уткнулась невидящим взглядом в прилавок, заваленный срезанными розами и лилиями; вмагазине «Моды Бангкока» одинокая покупательница, посадив себе на бедро ребенка, перебирала плечики с платьями. Последним в ряду зданием оказался закрытый банк с цепями на дверях и картонными квадратами в окнах. Миновав знак «стоп», Майкл вновь очутился на Чароен-Крунг-роуд – он не только не увидел Андерхилла: ничто даже не указало на вероятность его присутствия здесь. Он всего лишь детский доктор, а не полицейский, и все, что знал о Бангкоке, почерпнул из путеводителей. И тут его внимание привлекло движение чего-то массивного на углу перекрестка и улицы. Он пригляделся и вдруг понял, что смотрит на слона – настоящего, занятого работой слона.
Старый слон-работяга, обернув хоботом полдюжины бревен, нес их с такой кажущейся легкостью, словно полдюжины сигарет. Он брел посередине улицы мимо не обращавших на него внимания толп. Майкл застыл на месте, зачарованный словно ребенок при виде сказочного зверя. Слоны вне пределов зоопарка всегда кажутся сказочными, и в этом слоне Майкл увидел то, что когда-то мечтал увидеть. Бредущий по городской улице слон: Майкл вспомнил картинку из «Истории Бабара, маленького слоненка», одной из самых любимых книжек Робби, и в душе больно ворохнулась застарелая горькая печаль.
Он смотрел вслед слону, пока тот не скрылся за толпами людей и магазинными вывесками на загадочном тайском языке.
Майкл повернул на юг и прошагал квартал или два. Туристический Бангкок – его отель и Патпонг – с таким же успехом могли бы располагаться и в какой-нибудь другой стране. Белые мужчины, возможно, и появлялись на этом цветочном рынке когда-то прежде, но все говорило о том, что теперь здесь таковые – невидаль. В своей куртке-сафари с короткими рукавами – регалиями Белого-Человека-в-Тропиках – он казался непрошеным призраком. На него смотрел, а потом оглядывался едва ли не каждый проходивший мимо. По другой стороне улицы тянулись склады с низкими покатыми жестяными крышами и разбитыми окнами, а на этой, по которой он шел, шагали по тротуару ему навстречу или по пути невысокие темнокожие люди, по большей части женщины, несли детей, несли сумки с покупками и входили в пыльные, неопрятного вида магазины или выходили из них. Женщины бросали на него острые, обеспокоенные взгляды, детишки испуганно-изумленно таращили глаза. Пулу нравились эти малыши, он всегда любил детей, а эти были упитанными, ясноглазыми и любопытными. Его рукам педиатра сейчас очень хотелось подержать одного из них.
Пул отправился дальше – мимо аптек с выставленными в витринах волосами и змеиными яйцами, мимо ресторанов, в которых мух было больше, чем людей. Проходя мимо школы, напоминавшей муниципальную жилую застройку, Майкл снова вспомнил о Джуди, и прежнее уныние вновь вернулось к нему. «А ведь я не за Андерхиллом сюда приехал,– пришла вдруг мысль.– Я просто удрал от своей жены на пару недель». Брак казался ему своего рода тюрьмой. Брак казался ему глубокой ямой, в которой он и Джуди с ножами в руках все эти годы бесконечно кружат вокруг невысказанных дум о смерти Робби.
Испей это до дна. Испей до дна.
Пул прошел под эстакадой шоссе и в конце концов оказался на мосту через неширокую речушку. На дальнем берегу виднелась мешанина из картонных коробок и гнезд из газет и старого тряпья. От этого «крольчатника» смердело куда хуже, чем от наполнявшей все остальные районы города смеси бензина, экскрементов, дыма и затхлого воздуха. «Так пахнет болезнь,– думал Пул, вглядываясь с вибрирующего мостика в бумажные трущобы.– Такой дух идет от запущенной раны». Через отверстие в большой коробке он увидел мужчину, скрючившегося в «беличьем гнезде» из скомканной бумаги и смотрящего в никуда. Откуда-то из-за груды коробок поднимался столб дыма; донесся детский плач. Вот снова отчаянный крик ребенка – крик исступления и ужаса,– который тотчас оборвался. Пул будто наяву увидел руку, грубо зажавшую малышу рот. Ему отчаянно хотелось перейти вброд ручей и заняться своим делом – он хотел идти туда и быть доктором.
Его роскошная, тепличная практика тоже представилась Майклу тесной ямой, в которую его посадили. И в этой яме он гладил малышню по головам, делал уколы, брал мазки из горла, утешал детишек, с которыми на самом деле не случалось ничего серьезного, и успокаивал матерей, видевших в каждом симптоме предвестника страшной болезни. Он словно кормился исключительно шоколадно-сливочными батончиками «Хит Бар Кранч». Именно по этой причине он не позволил Стейси Тэлбот, которую любил всей душой, уйти полностью на попечение других врачей: благодаря ей он смог почувствовать «неприправленный», сырой вкус врачевания. Когда он держал девочку за руку, он сталкивался со способностью человека испытывать боль, а также с безжалостными вопросами за пределами боли. Это был передний край. Дальше пройти просто невозможно, и для врача прорваться на эту «передовую» было сокровенной мечтой и неприметной честью отправиться туда. Однако сейчас, понял Майкл, это ненаучное представление наполнилось «солью»– истинной сутью всего и вся.
Затем Пул снова уловил таинственный выдох клоаки цивилизации, трущоб на том берегу, и понял, что кто-то умирает, вдыхает дым и смрад и выдыхает смерть – там, среди завалов упаковочных ящиков, вони костров и завернутых в газеты тел. Какой-нибудь Робби. Снова ахнул и зашелся в крике ребенок, и жирное пятно дыма, рассеиваясь, поползло к раскаленному небу. Руки Пула крепче сжали деревянные перила. Не было у него с собой ни лекарств, ни продуктов, и это не его страна и не его культура. Сам неверующий, он тихо помолился о ниспослании благополучия человеку, умирающему сейчас в боли и вони,– зная, что любая, даже самая малая доля благополучия стала бы для него чудом. Здесь он не мог ничем помочь, как, впрочем, и в Вестерхольме. Вестерхольм был для него спасением, побегом от всего того, против чего он обратил свою немощную молитву. Пул отвернулся от мира за рекой.
