Фичино наливал бренди в котелок. Цинтия сняла с груди подвеску, открыла, всыпала желтый порошок в жидкость.
–Что это?– спросил Фичино.
–Экстракт безвременника.
–О,– чуть слышно проговорил поэт.
Теперь все зависело от правильно подобранной дозы и времени. Лоренцо должен был пить две мерные ложки настойки каждый час. Цинтия принесла из комнаты наверху маленькие немецкие часы; через десять минут стало ясно, что просто смотреть на стрелки невыносимо. Тогда Фичино начал читать под тиканье стихи – он знал наизусть целые тома. Прошел первый час. Еще две ложки. Второй час. Еще две. Третий. Фичино охрип и жалел, что у них нет бутылки бренди без лекарства. Цинтия пыталась петь, импровизируя, как в конце лета, но ничего не вышло. Она не могла сочинить слова. Даже песню вспомнить не могла. В ней не осталось музыки.
К седьмому часу Лоренцо заметно расслабился. Он попросил и выпил немного воды. Цинтия влажной губкой протерла ему лоб, затем, по его кивку, руки и ноги. Пальцы у него почти распрямились.
После того когда Цинтия дала ему дозу восьмого часа, Лоренцо набрал в грудь воздуха и произнес: «Ну, Луна…» Следующие пятнадцать минут по часам все молчали. Затем Лоренцо начал читать стихи. То был Данте Алигьери, из Commedia dell’Uomo
[27], та часть, где поэт находит наконец правильный выход из дворов и коридоров Плутонова царства. Ему всегда нравились каламбуры оПлатоновой пещере иПлутоновой.
Фичино подхватил строки Вергилия-волхва, и оба перешли на речитатив; Цинтии не хватило запала включиться в игру, но время побежало быстрее. Когда поэт добрался до ночного светила, Цинтия поняла, что должна улыбнуться при слове «Луна», и улыбнулась, каковы бы ни были ее настоящие чувства.
На двенадцатом часу Лоренцо сел. Он вынул из мешочка на поясе ключ от комнаты и протянул Фичино. Лицо поэта просияло чистой и абсолютной радостью.
Когда тот ушел, Лоренцо повернул голову и произнес холодно:
–А теперь, дотторина, пришло время рассказать мне правду.
И она рассказала.
–Савонарола… кажется, я его припоминаю. Один из тех, кто пришел во Флоренцию за свободой и первым делом потребовал запрета всех свобод, что им не по нраву. А кто тот божественный император, которому он… молился?
–Дайя. Максимин Дайя.
–Не помню такого. Обожествленных правителей так много. Возможно, и меня когда-нибудь обожествят. Впрочем, полагаю, этот Дайя не дружит сМинервой. Вы можете объяснить гонфалоньеру, как найти дом?
–Я могу сама его туда отвести.
–Нет.
–Я… понимаю, Великолепный.
Она не знала, есть ли смысл просить пощады для Витторио. Возможно, их только сошлют. Однако Цинтия подумала про alberghettо
[28], маленькую камеру в башне Палаццо Веккьо. Под влиянием порыва она бросилась на колени.
–Что, во имя Гекаты, вы делаете?
Она подняла голову.
–Чтобы спасти вашу семью, я должен проболеть еще чуть дольше. Возможно, даже умереть на день или два. Итак. Миланцы, или византийцы, или те и другие вместе нападут на нас со дня на день. До зимы есть время лишь для одной кампании; если город падет, тепла придется ждать долго. Нам нужны войска, и быстро. Знаете ли вы герцога Урбинского, Федериго? Его сын был прошлым летом вКареджи.
–Я знакома с ним, Великолепный.
–Хорошо. Федериго – последний благородный человек вИталии, а ктому же лучший кондотьер – боги ведают, как возможно такое сочетание. Вы отвезете ему контракт – надеюсь, у нас где-нибудь есть бланк.– Лоренцо мрачно улыбнулся.– Скажите ему, что Византия наступает. Его герцогство пытаются присоединить к римским государствам уже много лет, и он ненавидит Империю всеми потрохами.
–Великолепный, я…
–Луна. Дотторина Риччи. Да, я вам доверяю,– сказал Лоренцо и добавил чуть более отстраненно:– Если ничего другого… я по крайней мере спасу ваших близких.
Вошел Фичино, везя на тележке хлеб, вареные яйца, варенье и кувшин золотистого яблочного сидра.
–Там утро,– сказал он с широченной улыбкой на осунувшемся небритом лице.– Дивное утро.
–Марсилио,– сказал Лоренцо,– вызовите гонфалоньера правосудия. Пусть придет быстро и тихо; вгороде измена, и мы должны немедленно ее задавить.
Фичино глянул на Цинтию и вновь погрустнел.
–Да, Великолепный. Можно нам сперва позавтракать?
Лоренцо ответил мягко:
–Сейчас позавтракаем, Марсилио. И велите конюхам оседлать для Цинтии лошадь. Поскорее, пожалуйста.
Фичино странно глянул на Цинтию, поклонился и вышел.
–Бедный Марсилио,– сказал Лоренцо.– Он никогда не теряет голову из-за одной лишь красоты… однако красота в сочетании с умом отнимает у него разум.– Он глянул на поднос.– Вряд ли я смогу сейчас есть. Как по-вашему, сидр для меня хороший напиток?
–Очень хороший, Великолепный.
–Так хороший или великолепный?– Он глянул на нее и покачал головой.– А вот вам надо поесть. До Урбино скакать двое суток.
–Лоренцо…
–Что ж, это уже лучше.
–Я бы предпочла дождаться, когда… стражники войдут в дом изменников.
–Я бы предпочел, чтобы вы уехали до того, как мы начнем действовать… но я слишком многого прошу. Если вы не хотите улыбнуться, Луна, то хотя бы выпейте со мной сидра.
Она налила два кубка.
–За virtú,– сказал Лоренцо, салютуя ей кубком.
Virtú, добродетель. Фичино называет так особую крепость духа, способность действовать вопреки обстоятельствам.
–Добродетель тут ни при чем,– сказала Цинтия.
Лоренцо рассмеялся и продолжал смеяться, пока они пили.
* * *
Цинтия готова была выпасть из седла и умереть, но сил не было даже на то, чтобы упасть. Она постоянно задремывала, сама того не замечая, пейзажи сменялись – тосканские холмы предгорьями, предгорья Апеннинами, один горный перевал другим. Впрочем, почтовая лошадь знала путь, а сопровождавший Цинтию гонец знал постоялые дворы, где можно получить еду, питье и короткий отдых. На ночлег они остановились перед самой полуночью, и то лишь потому, объяснил гонец, что в слабом лунном свете скакать опасно.
Перед отъездом Цинтия вместе сЛоренцо дождалась в тихой комнате, когда вернется гонфалоньер: стражники арестовали двух шпионов иСавонаролу, но заложников в доме не нашли и шпионы ничего о похищении не знали, а флагеллант отвечать отказывался, и непонятно было, удастся ли развязать ему язык.
Лоренцо обещал продолжить поиски. Город большой. А сейчас Цинтии надо скакать вУрбино.
