Он благоразумно молчал, однако ему хотелось спросить солдат, чему, по их мнению, они служат.
Один из них ногой раскидывал свечи в треугольнике. С каждой погасшей свечой часть силы, которую Хивел вложил в карту, возвращалась к нему. Возможно, через мгновение он сумеет…
Где Цинтия?
Он повернулся, насколько мог, и увидел ее. Солдат заломил ей руки за спину и, прислонив копье к плечу, возился с кожаным ремнем, пытаясь их связать.
Другой солдат держал Цинтию за волосы; лента болталась у нее на шее. Этот солдат прислонил аркебузу к стене; деревянные пороховницы у него на перевязи бились одна о другую, рождая нестройный перестук.
Он толкнул Цинтию на колени. Они не изгалялись над ней, просто делали то, что входило в их ремесло. Даже звери сопели бы, подумал Хивел.
Копейщик повернулся к товарищу:
–Раздуй-ка свой фитиль.
Он стянул ремнем левое запястье Цинтии, и тут копье начало падать. Он ругнулся и подхватил древко.
Цинтия правым локтем двинула его в горло. Он захрипел, пошатнулся, ослабил хватку. Цинтия вывернула вперед руку, стянутую ремнем; аркебузир выпустил ее волосы и попытался схватить ремень. При этом он пригнулся, и ремень, просвистев в воздухе, как бич, ударил копейщика по лицу. Тот вскрикнул и схватился за глаза. Аркебузир отступил еще на шаг и выхватил длинный нож. Его башмак раздавил последнюю свечу и тут же наступил на брошенный фитиль.
Хивел выдохнул девятисложное слово и потер указательные пальцы друг о друга. Пороховницы на груди солдата разом взорвались. Он упал, его сердце и легкие вывалились на землю.
–Цинтия…– начал Хивел, и тут ему в рот сунули свинцовый мундштук.
Но она одна из всех не промедлила и мига. Она была уже в двери, убегала в ночь. Хивел видел ее очень отчетливо – серебристый призрак на ветру.
Солдат, державший подвеску, выкрикнул имя. Другой аркебузир, покосившись на Хивела, раздул фитиль и выставил дуло в дверной проем.
Хивел, чувствуя вкус крови во рту, пытался собрать еще чуточку силы, даже если это будет стоить ему жизни.
Однако кто-то его пнул и разрушил сплетение чар. Он упал, думая: «Убей меня, убей, и я вас прокляну, так что вы все ослепнете», но ему всего лишь придавили голову башмаком. И он не мог ослепить себя и вынужден был смотреть, как Цинтия бежала, серебряная во тьме, пока ее не скосило выстрелом.
Часть четвертая
Повороты колеса
Ведь совесть – слово, созданное трусом,
Чтоб сильных напугать и остеречь.
–Акт V, сцена 3
Глава 10
Переходы
«Король умер, да здравствует король»,– говорится в таких случаях; но на самом деле все всегда сложнее.
Грегор фон Байерн из дальнего конца зала наблюдал, как Ричард, герцог Глостерский, совещается со своими военачальниками. Известие о смерти Эдуарда доставили вМиддлгем два дня назад, и теперь здесь все было вверх дном от потрясения и сборов в дорогу. А сегодня утром прискакал гонец из Лондона, иРичард добавил к сумятице военный сбор.
–Лорд Гастингс сообщает,– объявил Ричард, держа в руке письмо с болтающимися тяжелыми печатями,– что написал графу Риверсу, который сейчас с принцем Эдуардом в болотах Уэльса, и попросил того, дабы показать народу, что в стране царит мир, выехать с принцем вЛондон в сопровождении не более чем тысячи человек… Далее Гастингс пишет, что он уверен – мы сами можем собрать столько же или больше.– Ричард поднял взгляд от письма.– Мы же можем, Дик?
Ричард Рэтклиф, один из его баннеретов
[62], ответил:
–Нам следовало бы собрать тысячу двести, ваша светлость,– и добавил неуверенно:– Все знают, милорд, что именно вас король хотел видеть протектором своего сына… Предлагает ли лорд Гастингс…
–Гастингс ничего не предлагает. Он лишь пишет, что я могу собрать тысячу воинов, как все и без того знают.
Собравшиеся рассмеялись.
–Однако намек вполне ясен,– продолжал Ричард.– Родственники королевы опекали принца с рождения, и кто удивится, если они захотят эту опеку сохранить?
Он бросил письмо на стол и побарабанил пальцами по рукояти кинжала.
Грегор оглядел собравшихся. Он знал, что все они вассалы Ричарда. По закону они в первую очередь обязаны верностью королю Англии, но присягу приносили Ричарду, и не король их поил-кормил.
Личная преданность в противовес общественной верности. Куда бы Грегор ни попадал, он видел, как они входят в противоречие. Так было вГермании, вВизантии и, может быть, особенно гнусно проявлялось вАлександрийском университете. Всегда и везде личная преданность оказывалась на первом месте.
Грегор молча прошел через зал и поднялся по лестнице. Если Ричарду для марша на Лондон потребуются пушки на колесах, они готовы; ана вопросы по тактике Димитрий сумеет ответить лучше его.
Он вошел в свои внешние покои, мастерскую. На окнах были установлены доски, к которым Грегор булавками прикалывал чертежи. Ричард сетовал лишь, что Грегор тратит на булавки больше, чем на все остальное. Они требовались серебряные – железные ржавели и портили бумагу, а заказать из Германии никелевые было недосуг.
С внезапной радостью, что подумал об этом, Грегор вытащил полдюжины булавок и воткнул в свой широкий рукав. Они имели обыкновение исчезать в его отсутствие. Их таскали служанки, но не для себя, а для конюхов и пажей, желавших произвести впечатление на молодых дам, которые, возможно, не так радовались бы подаркам, если бы знали их происхождение. Впрочем, возможно, и юноши огорчились бы, узнав, на что идут их подарки. Некоторые булавки определенно возвращались на его чертежные доски после того, как их заново покупали за серебряные монеты.
Грегор вывернул рукав и похлопал по серой ткани. Он был в самом центре целой экономики булавок.
Он прошел в дальнюю комнату, освещенную одним только камином. На кровати сидела женщина. При его появлении она быстро повернула голову.
–Элейна?– спросил Грегор, чтобы она услышала его голос; сам-то он видел ее отчетливо. Она была в чистом фартуке, чепце и вхолщовых домашних туфлях на довольно больших ногах.
–Говорят, вы уезжаете, профессор,– без всякой нерешительности сказала Элейна; нерешительность была не в ее характере.– С войском герцога, вЛондон.
–Да.
–Зачем вам?– (Да, точно, без тени нерешительности.)– Вы не видели Миддлгем, когда герцог уезжает на зиму. Тут так тихо и пусто, даже в большом доме.
–Меня попросили.
