Андрес открыл Библию и принялся читать с середины предложения. Я, сосредоточившись, вдевала нитку в иглу. Вошел Родольфо.
Я подняла голову, сохраняя на лице выражение искренней невинности. Родольфо казался таким спокойным, будто бы только что прогуливался с сестрой по саду, а не кричал всякие непристойности и не угрожал вышвырнуть ее из дома. Угасающий огонь придал его лицу мягкий, красноватый цвет; единственными признаками, что Родольфо злился, были его сжатая челюсть и выбившийся локон. Он тут же отбросил его мягким, выверенным движением.
Он был двулик, подобно Янусу, мой супруг. Творение ярости и жестокости с одной стороны, и безмятежный прекрасный принц – с другой. Он упорно защищал Республику и ратовал за отмену деления на касты, но порочил девушек, работавших в его имении.
Я не могла ему доверять. Ни одной из его сторон.
Не могла и злить его. Слишком много женщин умерли в этом доме, чтобы я проверяла его терпение на прочность.
Я ничего не могла поделать, когда Андрес, моя единственная защита, встал, чтобы пожелать Родольфо доброй ночи.
– Да, думаю, нам лучше удалиться на покой, – согласился Родольфо, поворачиваясь к нему. – Я целый день провел в пути.
Я встала, бросая на Андреса взгляды из-за спины мужа.
Не уходи, хотелось крикнуть мне. Я была уверена, что Андрес мог прочесть это на моем лице, в глазах, отчаянно сияющих от пламени. Он кивнул мне на прощание.
Нет. У него не было причин остаться.
– Доброй ночи, донья. – Поворот плеча, и Андрес ушел.
Моя последняя защита пала.
Откуда-то из прохода донеслась трель многоголосого смеха. Как долго тянулась ночь предо мной, черная утроба без начала и конца…
А я стояла одна в гостиной с Родольфо, окруженная стенами, которые когда-то несли его имя, написанное свежей кровью. Стены, которые все еще гудели от густой ненависти к моему присутствию, которые следили за каждым моим шагом.
За все время, прожитое в Сан-Исидро, я научилась различать свои страхи. Тошнотворное осознание, что за мной наблюдают. Ужас от холода, проносящегося по дому и живущего собственной жизнью. Пронизывающие копья страха при виде вспышки красных глаз в темноте.
Страх же, что пригвоздил меня к полу, пока я вперилась взглядом в спину Родольфо, был иным. Новым.
Теперь я наверняка знала, каково это – оказаться в настоящей ловушке.
22
Родольфо смотрел на огонь. Со сцепленными за спиной руками, погрузившись в раздумья, он крутил золотой перстень-печатку на левой руке.
Мое шитье лежало нетронутое. Не было никакого смысла притворяться, будто я занята стежками или что в голове есть мысли о чем-либо еще, кроме Андреса, который в этот самый момент выходил со двора. И как только это произошло, вес тьмы переменился. Она задергалась то тут, то там, словно пытаясь смахнуть с себя назойливую муху, и наконец обратилась к двум людям, оставшимся в доме.
Обвиваясь вокруг нас, тьма сгущалась с каждым мгновением. Холод пробрался под закрытую дверь и стал приближаться, заскользив по полу, извилистый и решительный, как многоножка.
Все ближе и ближе, он зазмеился у моих лодыжек.
Беатрис, Беатрис…
Сердце замерло.
– Пойдемте, querida, – резко сказал Родольфо. – Я устал.
Дрожащими руками я убрала шитье.
– Да, вы, должно быть, измотаны.
Родольфо проворчал в знак согласия и протянул мне руку. Я встала и взялась за нее, прикусив щеку изнутри, потому что следом ощутила на лбу его поцелуй.
Мне хотелось оттолкнуть Родольфо. Убежать – вот только куда? Идти мне было некуда.
Я последовала за Родольфо, и мы вышли из гостиной в темную прихожую.
Палома оставила везде канделябры. Я приказала ей осветить комнаты, а затем покинуть дом как можно скорее и оставить стирку на кухне до утра. Я была рада, что Палома послушалась меня, хотя от того, что дверь постоянно открывалась и закрывалась, несколько свечей потухло.
Или причиной была не дверь?
Свет от свечей едва проникал в тьму, распростертую перед нами. За тьмой была лестница, ведущая в нашу спальню, а еще проход к северному крылу.
Родольфо уверенно зашагал по прихожей, ведя меня за собой. Холод расступался перед ним, как вода, и захватывал лишь меня. Холод наблюдал за тем, как я отчаянно глотаю воздух, из-за каждого угла, из-за каждой балки, со стен.
Волосы на загривке встали дыбом.
Она здесь.
Беатрис…
– Вы сегодня отлично справились, – произнес Родольфо.
Беатрис, Беатрис…
Чем ближе мы подходили к северному крылу, тем сильнее стены, которые я воздвигла, грозили поддаться, как кожица переспелого фрукта. Я не могла сдерживать голос, ножом пробирающийся под кожу.
– Правда? – спросила я, надеясь, что голос не выдаст напряжения. Мне стоило бы смотреть прямо перед собой или под ноги, но я вглядывалась в темноту. Как будто это помогло бы мне защитить себя. Я была открыта и уязвима. Агнец на заклание. И дом знал об этом.
– Да. Думаю, донья Энкарнасьон и донья Мария Хосе были действительно впечатлены вашим приемом, – продолжил Родольфо. – Только я считаю… некоторые вещи тут стоит поменять…
Беатрис, Беатрис…
Мы подошли к лестнице. Сделав первый шаг, я устремила взгляд на проход, ведущий в северное крыло.
Прямо там, в проходе, лицом вниз лежало тело, одетое в рваные, изъеденные молью лохмотья. Из раны на бледной спине сочилась темная кровь. Я не должна была этого видеть в темноте, но в глазах было ясно, как днем.
Здесь кого-то убили.
Я подпрыгнула, столкнувшись с Родольфо, и он ухватился за перила, чтобы удержать равновесие.
– Что такое?
– Вы это видите?
– Вижу что?
Я взглянула на лицо Родольфо – тени углубили складки, выражающие обеспокоенность, – а затем снова в проход.
Он был пуст.
– Ах, там пробежала мышь! – Голос стал таким высоким, что едва не сорвался. Родольфо нахмурился. – Я все время дергаюсь, потому что здесь очень холодно, querido, – забормотала я, пока Родольфо вел меня по лестнице. – Сильные сквозняки, да?
– Не знаю… – Родольфо потянулся ослабить воротник. – Мне кажется, здесь чересчур тепло. Поддерживать такой огонь в маленькой гостиной, да еще в теплую ночь, – это перебор. Поговорите об этом с Аной Луизой.
Ошеломленная, я едва не споткнулась о следующую ступеньку. Ана Луиза мертва, – хотелось прокричать мне. Я вам говорила. Я хотела схватить Родольфо за руку. Хотела накричать на него, пристыдить. Как он мог не помнить? Почему это совсем его не заботило?
