Деревянные балки над головой. Тело ниже пояса укрыто шерстяным одеялом.
По животу пробежал холодок. Меня осматривал мужчина с седыми висками, смутно напоминающий падре Гильермо.
Живота коснулось что-то теплое и жгучее. Я ахнула, но скорее от удивления, чем от боли.
– Нежнее, доктор. – В мрачном тоне Андреса послышалось предупреждение.
– Падре, в последний раз прошу. Не мешайте мне или уходите, – пробурчал старик, но в его словах не было злости. – Вот уж любитель везде влезть, – добавил он себе под нос и продолжил накладывать припарку мне на ребра.
Я повернула голову. Рядом со мной сидела Палома, закусывающая губу и яростно что-то царапающая на листке бумаги – видимо, назначения врача. Андрес стоял у камина, глядя на огонь. Его руки, перевязанные плотной белой тканью, были сцеплены, будто в молитве, а кончики пальцев касались губ. С ним все в порядке? Что случилось?
Выжила ли Хуана?
Словно услышав мою нарастающую тревогу, Андрес обернулся, и наши взгляды встретились.
Отдыхай. Андрес даже не разомкнул губ, но я услышала его так ясно, будто он говорил со мной. Что бы ни произошло, все закончилось. Я могу поспать. И я позволила себе погрузиться в мягкое серое забытье.
* * *
В следующий раз я проснулась от того, что кто-то нарезал овощи.
По одеялам струился солнечный свет. Я повернулась. У койки, на которой я лежала, стоял стул со стопкой писем на нем. Сзади виднелась приоткрытая дверь. Палома находилась снаружи и, судя по всему, готовила что-то на открытой кухне. Запах жареного лука окончательно привел меня в чувство. Я умирала с голоду…
Я отбросила одеяла и, поморщившись, села. Бинты на туловище были белыми и свежими, а боль в ребрах уменьшилась до тупой пульсации.
Я бросила взгляд на стул. Поверх конвертов лежало единственное распечатанное письмо, подписанное рукой Викториано Романа. С меня сняли обвинения в убийстве Родольфо. Я взяла письмо в руки. Дыхание перехватило.
Конверты… Все они были адресованы донье Беатрис Солорсано, конечно, но почерк принадлежал моей маме.
Я потянулась за ними и даже не заметила боли в боку. Шесть или восемь конвертов… В глазах все расплывалось, пока я вскрывала первый.
Мама вернулась в Куэрнаваку. Матриарх папиной огромной семьи недавно умерла и оставила маме в наследство небольшой каменный домик, где я выросла. Я читала письмо и видела ее так ясно, будто мы находились в одной комнате: мама сидит в небольшой кухоньке и пишет мне письмо, а вокруг стоят вазы с цветами, и запах маминого парфюма смешивается с запахом шоколада, греющегося на плите. Ее садовый фартук, перепачканный в земле, висит на крючке на двери. Утренний свет пробивается в комнату сквозь густые виноградные лозы, непокорно свисающие над окном.
Мама приглашала меня навестить ее, мама хотела наладить наши отношения, мама хотела… Она хотела вернуть меня. Из писем было ясно, что мама переживала оттого, что я ей не отвечаю, но она прекрасно знала мое упрямство и молилась, чтобы я простила ее.
Наконец, прочитав все письма и заставив себя больше не всхлипывать, потому что это приносило мне боль, я добралась до двери.
Ветер переменился. До меня донесся дым из-под плиты, и я вздрогнула. Палома, помешивающая в чане посоле, развернулась ко мне. Я подняла письма, которые держала в руке, так как для слов сил не нашлось.
Лицо Паломы преобразилось от жалости. Она отложила половник и вытерла руки о свой передник.
– Я нашла их в вещах хозяина, – тихо проговорила она.
Я потрясла письмо, все еще лишенная дара речи.
Родольфо лгал мне.
– Моя мать… – я старалась подобрать слова. – Она хочет, чтобы я приехала к ней.
– И вы поедете?
Я кивнула. Голос сел от того, что я слишком долго не говорила; могла ли я доверить ему хотя бы одно предложение?
– Так нужно. Я не могу остаться.
Палома протянула мне руки, и я прильнула к ней, как ребенок, и расплакалась.
– Ну все, все, – сказала она спустя несколько минут и взяла меня за плечи. – Если вы продолжите плакать, у вас разойдутся швы, а потом Андрес будет сердиться на меня.
Я всхлипнула и огляделась. Мы были где-то в поселении.
Маленькие домики жались друг к другу, как воробьи на зимнем ветру. Несколько любопытных зевак разглядывали нас с Паломой, но, замечая, что я смотрю в ответ, все они быстро отворачивались и исчезали в своих домах.
– Где он?
Палома пожала плечами и вернулась к готовке.
– В доме. Пытается его приручить. Он скоро себя измотает. А когда это произойдет, он знает где нас найти.
32
Андрес
День и ночь я провел у постели Беатрис, используя бабушкины дары, чтобы ускорить и облегчить ее выздоровление. Наконец Палома бесцеремонно выпроводила меня из своего дома.
– Она не сможет отдохнуть, если ты продолжишь суетиться. Займи себя чем-нибудь, – велела она и многозначительным кивком головы указала мне на главное здание асьенды. – Ты понимаешь, о чем я.
Я понимал.
Утро было серое и туманное, я шел через двор к дому, держа в руке книжицу тети Инес. Дождь вымочил ее страницы, но глифы остались невредимыми. Я подозревал, что их держало нечто более сильное, чем чернила.
Молчаливый и опасливый, дом наблюдал за тем, как я приближаюсь. На оштукатуренных стенах виднелись следы сажи и дыма, но в основном от пожара пострадала дальняя часть дома. Фасад выглядел как и прежде: недостающие черепицы на крыше, увядшая бугенвиллея. Прополотые, но заброшенные цветочные клумбы рядом.
Я едва не почувствовал, как дом сужает свои невидимые глаза, разглядывая меня: как и он сам, я напоминал прежнего себя, каким был до ночи пожара. Но уже совсем иной человек открыл дверь и ступил в его пещерную тишину. Внутри пахло дождем и мокрым деревом. Послевкусие дыма, подобно туману, просочилось в разрушенную столовую и наверх, в кабинет и спальню Беатрис.
В ночь пожара крыша обрушилась на Хуану. На следующий день мы с Мендосой занялись поиском ее тела и обнаружили его в большой столовой, переломанное и обгоревшее. Пол комнаты, в которой и произошел пожар, провалился в столовую этажом ниже до того, как дождь затушил пламя.
Мы похоронили Хуану на участке, предназначавшемся Солорсано, с еще меньшими почестями, чем ее брата. И так далеко от него, как только могли. Каудильо Викториано Роман прекратил расследование в отношении Беатрис, когда Палома принесла испачканные в крови нож и платье из покоев Хуаны. Все это дополнилось поджогом, который устроила Хуана, и ее очевидной попыткой убить Беатрис.
Я отогнал прочь воспоминание о том, как нашел Беатрис, объятую пламенем. Оно преследовало меня, будто собственная тень. В те немногие часы сна, что мне удалось выкроить в ту ночь, я видел лишь ее силуэт на фоне ярости Преисподней. Во сне я не мог пошевелиться. Я взывал к ней, но был безгласен. Мои ноги были слишком тяжелыми, руки – слабыми и недвижимыми, а огонь все пожирал ее, и крики о помощи утопали в разгорающемся пламени.
