–Не могу выкинуть это из головы.
Д-р Джесс провела пальцами по его коже и пригляделась попристальнее.
–Ну, здесь есть покраснение, но ничего, хоть отдаленно напоминающего страшилки из Стивена Кинга.
–Покраснело потому, что я тер. У меня, похоже, пунктик насчет этого места. И не смейтесь, Джесс. Я, правда, не могу выкинуть это из головы.
Она вздохнула и зарылась пальцами в свою пышную шевелюру.
–Извини,– она встала со стула и подошла к окну.– Можешь одеваться,– произнесла она, словно спохватившись. Пока Макграт сползал со смотрового стола, едва не стукнувшись пяткой, она смотрела в окно. Он сложил накрахмаленный халат, которым прикрывался ниже пояса, и положил его на стул. Когда он, наконец, натянул трусы, д-р Джесс повернулась и посмотрела на него. В сотый, наверное, раз он подумал, что его давние страхи, которыми он делился с ней раньше, просто смешны. Доктор, его старый друг, смотрела на него заботливо, но без чувства, какое может возникнуть между мужчиной и женщиной.
–Сколько времени прошло со дня смерти Виктора?
–Почти три месяца.
–АЭмили?
–Шесть месяцев.
–А Стива? И сына Мелани?
–Господи, Джесс!
Она надула губы.
–Слушай, Лонни, я не психотерапевт, но даже я вижу, что все эти смерти друзей сказываются на тебе. Возможно, сам ты этого не замечаешь, но ты сам назвал верное определение: «пунктик». Никому не под силу вынести столько боли за такой короткий период времени, потерю стольких близких людей, не сорвавшись при этом в штопор.
–Что показал рентген?
–Я тебе уже сказала.
–Но ведь не может не быть ничего. Какое-нибудь уплотнение или воспаление, нарушение кожного покрова… ну, что-нибудь!
–Да ну же, Лонни. Я тебе хоть когда-нибудь лгала? Ты сам смотрел со мной эти снимки, ты хоть что-нибудь заметил?
Он глубоко вздохнул и мотнул головой. Она развела руками, словно говоря: «Ну вот, видишь? Я не могу изобрести что-то там, где ничего нет».
–Думаешь, мне надо лечиться?
Она снова отвернулась к окну.
–Ты приходишь ко мне в третий раз, Лонни. Видит бог, ты мой друг, но мне кажется, тебе нужна консультация другого специалиста.
Макграт завязал галстук, заправил его под воротник и разгладил ткань. Она не оборачивалась.
–Ты меня беспокоишь, Лонни. Тебе бы жениться.
–Я был женат. И потом, ты ведь не жену имеешь в виду. Ты имеешь в виду сиделку.
Она так и не обернулась. Он застегнул пиджак и подождал. Потом взялся за дверную ручку.
–Может, ты и права. Я никогда не считал себя меланхоликом, но все это… слишком часто… Возможно, ты права.
Он отворил дверь. Она смотрела в окно.
–Мы поговорим,– он шагнул за порог.– Это посещение бесплатно,– добавила она, так и не обернувшись.
Он вяло улыбнулся. Но она этого не увидела.
Он позвонил Томми и отпросился с работы. Томми этому не обрадовался.
–Я же захлебнусь, Лонни,– возмутился он оскорбленным тоном вдовствующей императрицы.– Сегодня же черная, чтоб ее, пятница! Героическая Симфония! И эта тетка… Фаренгейт… Фарренсток… как там ее…
–Фаннесток,– поправил его Лонни с улыбкой, первой за много дней.– А я-то надеялся, что мы видели ее в последний раз… после того, как ты предложил ей сюжет: ее саму с проказой на лице.
Томми вздохнул.
–Эта старая гротескная сука просто ненасытна. Видит бог, ее давно пора в смирительную рубашку. Чем хуже я сней обращаюсь, тем чаще она приходит.
–Что она на этот раз принесла?
–С полдюжины пошлых гравюр. Я даже смотреть на них не могу. Истекающие кровью мученики и виды депрессивных кварталов – вАйове, так мне кажется, а может, вАйдахо или Иллинойсе… не знаю. В общем, где полным-полно народу, играющего в боулинг.
В конце концов оформлять ужастики миссис Фаннесток приходилось самому Лонни. Томми бросал на них один взгляд и уходил на второй этаж багетной мастерской полежать немного. Макграт как-то спросил у дамы, что она со всем этим делает. Та ответила, что дарит друзьям и знакомым. Узнав об этом, Томми пал на колени и взмолился Господу (в которого не верил), дабы эта дама не зачислила его в число своих друзей, достойных такого подарка. Но она платила, еще как платила.
–Дай попробую угадать,– сказал Макграт.– Она хочет разместить их в паспарту так тесно, чтобы даже гривеннику места не нашлось. И рамку хочет черную, лакированную, от Чейпин Молдингз. Так?
–Еще бы не так,– мрачно буркнул Томми.– И это еще одна причина, по которой я нахожу твое нынешнее поведение особенно огорчительным. Вот прямо только что приезжал грузовик от Чейпина, сгрузил сотню футов овального орехового профиля. Его надо распаковать, перемерить и перенести на склад. Ты не можешь брать выходной.
–Томми, только не надо давить на жалость. Я же гой, ты забыл?
–Если бы мы не давили на жалость, гои смели бы нас с лица земли еще три тысячи лет назад. Жалость штука эффективнее оборонительных систем из «Звездных Войн»,– он помолчал, явно надув губы и обдумывая, насколько осложнит его жизнь отсутствие помощника.– Тогда утром в понедельник? С утра?
–Приду не позже восьми утра,– пообещал Макграт.– Начну с этих гравюр.
–Идет. И, кстати, голос у тебя неважный. Знаешь, что хуже всего, если ты атеист?
Лонни улыбнулся. Томми считал, что сделка в кармане, если ему удавалось ввернуть одну из своих плоских шуточек.
–Нет. А что хуже всего, если ты атеист?
–Тебе не с кем поговорить, когда трахаешься.
Лонни посмеялся, но про себя. Обойдется без одобрения. Впрочем, Томми наверняка знал. Он не видел собеседника, но Лонни знал, что тот ухмыляется на том конце провода.
–Пока, Томми. Увидимся в понедельник.
Он повесил трубку на рычаг, вышел из телефонной будки и посмотрел на офисное здание по ту сторону бульвара Пико. Он жил вЛос-Анджелесе уже одиннадцать лет, с тех пор, когда они сСалли иВиктором сбежали из Нью-Йорка, но он до сих пор не привык к золотой патине, которой обволакивало здесь все каждый день. Только не в дождь. В дождь здесь все становилось настолько чужим, что ему начинали мерещиться огромные грибы, растущие прямо на тротуарах. Офисное здание было самым заурядным: три этажа, красный кирпич. Однако, когда на него ложились вечерние тени, оно начинало напоминать ему восемнадцать полотен Моне с видами собора вРуане, которые он писал с1892 по 1893 годы: один и тот же фасад в разное время суток. Он ходил на выставку Моне в музее современного искусства. Потом он вспомнил, с кем ходил на эту выставку, и снова ощутил холодок чего-то, вылетающего из его тела через этот тайный рот. Он отошел от будки; ему не хотелось ничего, только спрятаться где-нибудь и плакать. А ну прекрати, скомандовал он себе.
