Он преодолел столько миль, убил столько лет, чтобы получить этот артефакт – и он возьмет его. Он шагнул к пьедесталу и протянул руку к кубку. И вэто мгновение вспомнил подарок демона.
Сургат не мог коснуться его, но Сургат мог дотянуться до него.
Он заглянул внутрь кубка истинной любви, и всиянии серебряной, казавшейся жидкой поверхности увидел лицо истинной любви. В первое мгновение это была его мать, потом она превратилась в мисс О’Хару, потом в бедную Джин Кеттнер, потом вБрайони Кэтлинг, потом вХелен Гаган, потом вМарту Торен, потом в девушку, с которой он лишился невинности, потом одна за другой промелькнули все женщины, которых он знал, потом он увидил Сири, но не дольше, чем всех остальных, потом увидел свою жену, потом до боли прекрасную невесту с обложки «Эсквайра»– и, наконец, она сложилась в самое незабываемое лицо, которое он когда-либо видел. И оно оставалось неизменным.
Этого лица он не узнавал.
Много лет спустя, уже находясь при смерти, Кристофер Кейпертон записал в свой дневник ответ на поиски истинной любви. Ответ звучал очень просто, как цитата японского поэта Танаки Кадзуми.
Вот что он записал:
«Я знаю, что мой лучший друг появится после моей смерти, и что моя возлюбленная умерла еще до моего рождения».
В то мгновение, когда он узрел лик истинной любви, Кристофер Кейпертон осознал, что за ужасный дар оставил ему демон. Дожить до лучшего момента жизни и понять, что этот момент лучший, что другого столь золотого, столь идеального, столь благородного, или возвышенного, или захватывающего момента не случится больше никогда… и продолжать жить жизнью, неуклонно ведущей с вершины вниз.
Это было проклятье и благословение одновременно.
Он знал, наконец, что достоин этой вещи. Страдая, терзаясь, он знал, что достоин ее. И не более того.
Хорошо рассуждать о таком задним числом.
IV
Эта новая религия древних времен
«Лондон Таймс» как-то охарактеризовала «У меня нет рта, и я хочу кричать» как «язвительное отречение от транснациональных корпораций, которые правят нашей жизнью подобно безумным богам». Вот и пойми, что это значит.
(Мемуары: «У меня нет рта, и я хочу кричать». «Старшип», лето 1980)
Свидетельства любви людей друг к другу занимают историков, начиная с самых древних летописей, однако имеется и еще одна людская страсть, даже более древняя.
Самые ранние наскальные изображения подтверждают теорию, что человек видел мир как нечто большее, чем просто сумма составляющих его частей, что необъяснимое находило свое объяснение. В результате мы имели и продолжаем иметь свой собственный набор богов – могущественных сознаний, взывающих к нашему интеллекту, но существующих вне логики, которые владеют нашими эмоциями, но равнодушны к нашим желаниям.
И все же в этом мире богов и унас есть кое-какие рычаги влияния.
Не будь нашей веры, разве смогли бы боги являть свое могущество… или даже существовать? Тысячи их сгинули в пучине столетий, но по мере того, как человек держит путь в будущее, на место старых богов приходят новые. Боги непостоянны. Человек постоянен, и те добро и зло, что существуют в мирах богов, существуют там только благодаря нашей вере. И вэтом можно найти и наслаждение, и угрозу.
«У меня нет рта, и яхочу кричать» (1967)– на редкость жестокое предупреждение о том, что технология есть отражение человечества. Если машины могут хранить наши знания, почему бы им не хранить, а, возможно, и не обрести такие наши свойства, как ненависть или паранойя? ИИ, страдающий фобиями компьютер, терзающий пятерку последних оставшихся в мире людей, является «богом» только в смысле своих почти неограниченных возможностей. Однако Харлан утверждает, что этот рассказ – «позитивный, гуманистический и возвышающий», если, конечно, искать в нем смысл. Боги и псевдобоги не могут уничтожить нас, не уничтожив при этом себя, и даже отсутствие рта или крика не могут приуменьшить отвагу человеческого духа. (Кстати, в этом издании перфорированная «речь» ИИ впервые напечатана верно, не перевернутой или отзеркаленной, как во всех предыдущих изданиях. Для этого потребовалось уж никак не меньше восьми часов машинного времени и трудов Джеффа Левина из «Пендрэгон Грэфикс».)
Эфемерные или нет, когда боги сильны, в наших интересах внимательно следить за устанавливаемыми правилами и наказаниями. «Труп» (1972) размышляет о центре сил в нашем нынешнем мире, и снова продукты современных технологий берут верх. В этом замечательно выстроенном рассказе Харлан нащупывает общность примитивного и продвинутого обществ. Боги меняются, но, возможно, отличаются друг от друга не так уж и сильно.
«Визг побитых собак» (1973) на первый взгляд восхищается (и одновременно критикует) тем, что многие назвали бы «безбожным» обществом. Наш мир – мир тесных городов и их безумных жителей, мир, где безумец сеет смерть, а остальные отстраненно наблюдают за этим. Это очень современный рассказ, связывающий воедино города и разложение в духе, близком классическому рассказу Фрица Лейбера шестидесятилетней давности, потрясающему устои «Дымному призраку». И одновременно это очень древний сюжет о человечестве, испытывающим ужас перед богом, требующим самого жуткого из всех возможных жертвоприношений. Короче говоря, рассказ обладает энергией обоих миров, в гениальной форме подтверждая истину, согласно которой больше всего мы должны бояться страха.
«Поклонение – это храм в вашей душе, но стоит знать имена тех, кто управляет вашей судьбой. Ибо, как справедливо заметил Бог Времени: “все происходит позже, чем вам казалось”».
«Жертвоприношения на чужих алтарях», предисловие к«Рассказам Птицы Смерти», 1975
У меня нет рта, и яхочу кричать
Безжизненное тело Горристера свисало с розовой платформы, парившей высоко над нами в компьютерном зале, и даже не шевелилось на холодном, маслянистом ветру, который непрерывно дул из главной пещеры. Тело висело головой вниз, прикрепленное к нижней поверхности платформы подошвой правой ноги. Кровь вытекла через аккуратный разрез от уха до уха под квадратной челюстью. Однако на зеркальную поверхность металлического пола не пролилось ни капли.
Когда же Горристер подошел и уставился снизу вверх на себя самого, до всех остальных дошло, что ИИ в очередной раз оставил нас в дураках, забавляясь, что это провокация со стороны машины; впрочем, было уже поздно. Троих из нас стошнило, и мы стыдливо отворачивались друг от друга в рефлексе, столь же древнем, что и породившая его тошнота.
Горристер побелел как мел. Он словно увидел куклу вуду и испугался собственного будущего.
–Боже мой,– пробормотал он и ушел. Выждав некоторое время, мы втроем пошли за ним и обнаружили его сидящим спиной к издававшему тихое чириканье банку данных; он скорчился, уронив голову на руки. Элен опустилась на колени и погладила его по волосам. Он не пошевелился.
–Ну почему, почему,– голос отчетливо доносился из-под закрывавших лицо рук.– Почему эта сволочь просто не разделается с нами раз и навсегда? Господи, я не знаю, сколько еще выдержу вот так.
