Я не мог говорить. Я не мог пошевелиться. Я оказался замурован в камень. И остался таким до сих пор.
–Почему,– могла бы спросить жена Эмиля Кейна,– почему ты, Том, оказался навеки замурован в кирпичную кладку?
На что я бы ответил: «К глубокому своему отвращению я понял, что вера во многом похожа на биржу. Есть те, кто выигрывает, и, само собой, есть и те, кто проигрывает. Ставка всей наличности на падение акций может иметь не менее разрушительные последствия, чем ставка на теряющее популярность божество».
Этот бог молод и ревнив. Ему не нравится, когда его гробницы грабят, а трупы его прихожан оскверняют. Но, видите ли, в чем дело: детишки верили, а янет. Это не порок. Но наказуемо.
Я человек религиозный и всегда был таким. Можно подумать, это что-то меняет.
Опыт показывает, что это не так.
Визг побитых собак
На следующий вечер после того, как Бет испачкала жалюзи на окне своей новой квартиры на Восточной 52-ой улице, она стала свидетельницей того, как во дворе ее дома до ужаса медленно и методично убивали женщину. Кроме нее жуткую сцену наблюдало еще двадцать пять человек, и ни один из них не сделал попытки помешать этому.
Она видела все с начала до конца, в мельчайших подробностях, с выигрышного ракурса. Пока она наблюдала это в каком-то завороженном, полном ужаса восхищении, в голове даже мелькнула безумная мысль: зрительское место у нее не хуже, чем императорская ложа Наполеона в«Комеди Франсез», из которой ему открывался замечательный вид не только на сцену, но и на зрителей в зале. Ночь была ясная, лунная, она как раз выключила вечерний фильм на втором канале после второго перерыва на рекламу: она вспомнила, что уже видела Роберта Тейлора в«Женщине сЗапада», и впрошлый раз ей не понравилось. В комнате было темно.
Она подошла к окну приоткрыть створку на ночь и увидела женщину, которая, шатаясь, брела по двору. Даже, скорее, не брела, а ползла вдоль стены, придерживая левую руку правой. «Кон Эд» установила ртутные фонари на столбах: за последние семь месяцев в городских дворах случилось шестнадцать покушений на убийство; врезультате двор был залит холодным розоватым светом, в котором кровь, струившаяся из ее левой руки, казалась черной, блестящей. Бет видела все предельно отчетливо, словно увеличенное микроскопом, ярким, как в телерекламе.
Женщина запрокинула голову, будто пытаясь закричать, но не издала ни звука. Только шум движения сПервой авеню, на которой поздние такси подбирали холостяков, нашедших себе пару на ночь в«Максвелл плам», «Фрайдиз» или «Адамовом яблоке». Только все это происходило где-то там, в другом мире. А здесь, семью этажами ниже, все случилось бесшумно, словно подвешенное в невидимом силовом поле.
Бет стояла в темной комнате и даже не сразу поняла, что полностью открыла окно. Теперь даже стекло не отделяло ее от того, что происходило внизу – только чугунная балконная решетка, да еще расстояние в семь этажей.
Женщина отшатнулась от стены, запрокинув голову. Теперь Бет разглядела, что ей лет двадцать пять, что ее темные волосы коротко острижены; симпатичная она или нет, сказать было трудно, так исказились черты ее лица от страха. Рот ее зиял перекошенной черной расселиной – открытый, но не издававший ни звука; на горле вздулись жилы. Одну туфлю она потеряла, поэтому шаги ее были неровными, и она в любое мгновение могла упасть.
Из-за угла вышел мужчина. В руках он держал нож – огромный, а может, это только так казалось. Бет вспомнился нож для разделки рыбы, которым пользовался отец, когда они отдыхали как-то летом на озере в штате Мэн: складной, со стопором, с костяной рукояткой, в которую прятались восемь дюймов зазубренной стали. Нож в руке темного мужчины во дворе был очень похож на тот, отцовский.
Женщина увидела его и попыталась убежать, но он в один прыжок одолел разделявшее их расстояние, схватил за волосы и дернул назад, словно собираясь полоснуть ее ножом по горлу.
Вот тут женщина начала кричать.
Звук метался по двору попавшей в замкнутое пространство летучей мышью. Он не стихал, длился и длился бесконечно…
Теперь мужчина боролся с ней. Она колотила его по бокам локтями, и он пытался оторвать ее от себя за волосы, а ужасный крик все не стихал. В конце концов она вырвалась, оставив у него в руках клок вырванных с корнями волос, но он успел полоснуть ее ножом ниже груди. Кровь брызнула ему на одежду; похоже, это взбесило его еще сильнее. Он снова бросился на нее. Она отшатнулась в сторону, зажимая рану на животе руками.
Она попыталась бежать, врезалась в стену, соскользнула по ней в сторону, и преследовавший ее мужчина тоже налетел на стену. Она отползла на четвереньках в сторону, на клумбу, когда он снова догнал ее. Лезвие ножа, странно отсвечивавшее в розоватом свете фонарей, описало в воздухе дугу.
Она все еще продолжала кричать.
В десятках квартир вспыхнул свет, и вокнах показались люди.
Он вонзил нож ей в спину по самую рукоять – в правое плечо. Он держал нож обеими руками.
Бет видела все это прерывистыми кадрами: мужчину, женщину, нож, кровь, выражения лиц в окнах. Свет в окнах начал гаснуть, но они все продолжали стоять и смотреть.
Она хотела завизжать, вскрикнуть: «Что вы делаете?!»– но горло ее сковало холодом, словно две стальные руки, тысячу лет пролежавшие в сухом льду, сомкнулись на ее шее. Она чувствовала себя так, словно нож вонзался в ее собственное тело.
Каким-то образом – это казалось невероятным, но все же так оно и было там, внизу – женщина выпрямилась и вырвалась, оставив нож в руках у мужчины. Три шага, она сделала только три шага и снова упала все на ту же клумбу. Мужчина выл как дикий зверь, отрывисто, ужасно; звук рвался откуда-то у него из живота. Он навалился на нее, и нож его поднимался и опускался все чаще, все быстрее, пока отдельные взмахи не слились в одно размытое движение, а ее визг – визг перепуганной летучей мыши – слабел, слабел и, наконец, стих.
Бет стояла в темноте, дрожа, всхлипывая, не в силах оторвать глаз от ужаса внизу. А когда то, что творил он с неподвижным куском мяса, сделалось совсем уже невыносимым, она отвела-таки взгляд и посмотрела наверх – на темные окна, в которых застыли людские силуэты, как застыла в окне она сама. Она даже видела их лица, казавшиеся в розовом свете ртутных фонарей кровоподтеками. И выражения лиц были у всех одинаковы: женщины стояли, впившись ногтями в руки мужчин, с кончиком языка, высунутым в углу рта; мужчины, выпучив глаза, улыбались. Казалось, все смотрят на петушиные бои. Глубоко дыша. Находя в жуткой сцене внизу какую-то поддержку. Словно откуда-то снизу, из каких-то подземных пустот доносился низкий звук.
Только тут она заметила, что во дворе сгущается туман. Казалось, дымка сИст-Ривер прокатилась по 52-ой улице и накрыла вуалью то, что продолжали делать мужчина и его нож – даже тогда, когда это потеряло всякий смысл, снова и снова.
Только туман этот оказался каким-то неестественным, плотным, серым, наполненным крошечными светящимися искорками. Она смотрела на то, как он поднимается по колодцу двора. Бах в соборе… звездная пыль в вакуумной камере…
