–Правда в том, что я тебя люто презираю.
Льюис и Уолтер
Июнь 1962 – июнь 1963
Присцилла Ладлэм училась в том же прогрессивном гуманитарном колледже, что и Фиби, закончила его через год после того, как оттуда ушла Фиби, со специализацией по истории искусства. При соискании степени бакалавра она написала похвальную работу, озаглавленную «Женская фигура в американском искусстве нового времени»,– настоящей ее темой было творчество Уолтера Трейла. (Научная руководительница Присциллы – та же почитательница работ Уолтера, что учила живописи Фиби,– предложила сформулировать тему номинально пошире, чтобы умилостивить коллег на факультете изящных искусств.)
Едва дописав работу, Присцилла захотела, чтобы ее прочел сам Уолтер. Она дала ее Фиби и попросила сделать так, чтобы тот обратил на нее внимание. Вскоре Фиби пришло в голову, что работа может заинтересовать и Льюиса, который в то время еще ничего не знал об Уолтере кроме того, что она сама ему рассказывала. Она отправила Льюису копию.
Сердцевину работы представляло описание раннего портрета Элизабет кисти Уолтера. Подростком Присцилла слышала об этом портрете, который Уолтер написал в городке на севере штата, где она по-прежнему жила. Присцилла взялась собирать сведения о начальной истории портрета. В работе она компенсировала свои ограниченные навыки критика обилием анекдотических подробностей.
Присцилла обладала острым умом. В двадцать два года, однако, любопытство влекло ее не столько к анализу, сколько к репетиции жизни – к людям, к завоеваниям, к большому городу. На истории искусства она специализировалась не потому, что считала себя ученой или даже человеком «с художественными наклонностями»; ее интересовало не столько само искусство, сколько люди, его создававшие. В мире, одержимом обладанием, искусство ближе всего соответствовало волшебству. Что нужно для того, чтобы стать волшебником? Интерес Присциллы поощрялся беспримерной броскостью этого занятия, которую подпитывали в равной мере и критики, и покупатели новой американской живописи. Когда руководительница посоветовала ей год изучать Уолтера Трейла, она с восторгом согласилась на это – потому что сразу же представила его новым Поллоком
[81] или де Кунингом. Много часов она прилежно разглядывала слайды произведений Уолтера. Если и свыклась она с ними, нельзя сказать, что она их вообще поняла. Работы его никогда Присциллу не трогали – по крайней мере, сами по себе. Для нее это было важно потому, что она видела в них выражение жизни художника. Ее трактовки его произведений подспудно таили в себе образное подобие самого Уолтера. Он и был трогавшим ее сюжетом, и как раз из-за этого очерка Льюис отозвался на ее работу с идиосинкратическим сочувствием.
Присцилла пространно описывала весь фон создания «Портрета Элизабет»: как Уолтер, в восемнадцать лет не по возрасту преуспевающий портретист скаковых лошадей, премированных собак и любимых домашних питомцев, преобразился после встречи с той женщиной, которую вскоре ему предстояло писать. Элизабет явила ему «животное изящество и трансцендентную сексуальность» женской красоты. Откровение зародилось лишь от того, что он ее увидел, но, согласно Присцилле, Элизабет еще и деятельно вмешалась в жизнь Уолтера. Она увидела его – разглядела то, чем он мог бы стать,– и дружбой своей вдохновила его стать таким. Своей провидческой мудростью Элизабет создала из него творца. На взгляд Присциллы, Элизабет воздействовала не только своей красотой и умом, но и тем, что полностью вошла в роль Женщины как музы и породительницы. Именно это переживание Элизабет как абсолютной Женщины Уолтер и запечатлел в ее портрете.
В поддержку такого заявления Присцилла предоставляла занятные казусы. Отстоять же подобную трактовку портрета оказалось трудней. Если картина выглядела вдохновенной, на что ж еще она походила? Уж точно не на саму Элизабет. Все биографы, объясняющие искусство, пожелания свои принимают за факты. Присцилла заставила картину подчиниться ее нужде, каковая состояла в том, чтобы установить в ней присутствие das Ewig-Weibliche
[82] (как, не зная немецкого, она упорно это называла). Лично ей золото и белизна лица являли средневековую Мадонну. Охра глаз принадлежала Афине (или, быть может, ее сове). Розовато-лиловые губы означали скорбь (заметим, что зубы обнажены отнюдь не в улыбке)– доказуемое воспоминание о «Пьете». Рот цвета рта беззубого, видимо, намекал бы Присцилле на Кумскую Сивиллу; просто карие глаза – на осеннюю листву; розовые щеки – на священную Розу.
Присцилла так и не поняла, что ее анализ картины Уолтера страдал от ее самолюбования, а Льюису было все равно. Моррис впоследствии научит его, чего может добиться художественная критика. Пока же его соблазнило ее описание Уолтера как человека. Абсолютная Женщина Присциллы кристаллизовала чувства самого Льюиса; женщины всегда поражали его как существа, внушающие ужас и необъяснимо иные. Ни в каком своем возрасте не мог он припомнить, чтобы оказывался близок к кому-либо противоположного пола, если не считать Фиби; ипусть другие женщины отдаленностью своей набирали таинственности, Фиби от ее близости к Льюису не стала менее загадочной – в ее любовь к нему он неизменно поверить не мог. Тайна означала отторжение, отличавшееся от его враждебности к мужчинам. Льюису мужчины не нравились, потому что – как один из них – он слишком уж хорошо знал, как они устроены. Среди прочего известно ему было, ка́к они переживают желанье. К мужчинам его влекло из-за того, что с ними он хотел заново открыть то знакомое, узнаваемое желание. У женщин желания невообразимы, а в особенности невозможно вообразить желание половое. Льюис помнил, как в четыре года разглядывал Фиби, когда ей меняли пеленки, и не сводил взгляда с ее большой пипки. Выглядела она какой угодно, но не девочковой. Льюиса изумило не столько влагалище, сколько неуместный и бесстыдный клитор. Льюису не хотелось, чтобы он там был. Клитор пугал. Он означал, что женщин сработали как созданий непредсказуемых, что никогда не возникнет в нем веры в ответственность их поведения.
А с мужчинами он знал, как будить в них агрессивность, посредством которой мог бы действовать в ответ. Даже здесь женщины ускользали от его понимания. Однажды, когда ему было девять, на семейном сборище он назвал хорошенькую одиннадцатилетнюю кузину сучкой. Он знал, что на это оскорбление можно положиться в смысле грубости, потому что мать однажды отшлепала его, когда он опробовал это слово на ней. Сестрица же ликующе расхохоталась, сказала, что он милашка, и баловала его весь оставшийся день, пока не уехала к себе в Коннектикут. Доверять им никак нельзя.
Хоть Льюис и ходил на свиданья с одной девчонкой под конец своего пубертата, его отторжение так и не дрогнуло. Из-за того, что истинные свои желания он напоказ не выставлял, одноклассники в школе и колледже считали его попросту робким и частенько знакомили с юными дамами – как славными, так и нет. Не желал он иметь с ними ничего общего.
