И вновь Присцилла оценила Уолтера точно. Зная, что со своею почти-новичковой опытностью она б едва была способна удивить его сексуально, она угадала, что Уолтеру больше всего хочется того удовлетворения, какое он может предоставить ей. И она позволила себе удовлетворяться, дала себе вновь и вновь с неприкрытым восторгом переходить от готовности к страсти, к любящей благодарности. Присцилле вовсе не нужно было притворяться. Ей не нравились мальчики ее возраста, которые вечно, казалось, стремятся что-то доказать. Даже если Уолтер и был старше каких бы то ни было ее прежних возлюбленных, ей не пришлось преодолевать никакого внутреннего сопротивления. Требовалось лишь сдерживать свои животные и личные желанья. Она хотела Уолтера и хотела, чтобы Уолтер хотел ее. Нужда эта выразилась в изобилии наслаждения. Наутро Уолтер робко пригласил ее остаться.
Присцилла согласилась – с некоторой тревогой. Уолтера она идеализировала, плела интриги, чтобы с ним познакомиться, списала со счетов как потерю. Теперь же завладела им после единственной встречи. Она едва понимала, какой приз выиграла,– и переехала к нему, мало представляя, что делать дальше. Когда она сообщила об этом родителям, Мод сделала вид изумленный и озабоченный, Аллан – изумленный и обиженный. Присцилла терпеливо их выслушала (она уже перевезла свою одежду, книги и пластинки в мастерскую Уолтера). Некие материны слова сосредоточили в себе и ее озабоченность: ясно же, что связь, слепленная так торопливо, не менее поспешно может и завершиться. Как, если б ей этого захотелось, она могла бы сделать так, чтобы ее новая жизнь оказалась долгой?
У Присциллы не было сомнений в том, что покамест крепчайшим ее активом было Уолтерово желание, подарок судьбы – его желание ее желания. В ту первую ночь с ним она обнаружила – почти случайно – могучий способ выражать свое возбуждение. Пока он ласкал ее, она заговорила вслух и почувствовала, как его пальцы и язык при этом ускорились. После, вспоминая это воздействие, она говорила уже дольше, как можно грубее:
–Моей пизде никогда еще не было так жарко, дорогой, я внутри в варенье превращаюсь, вставь мне еще один палец, да, детка, и в зад мне тоже, откуда ты знал…
Болтовня ее превратилась в нежнейшие разглагольствования, непрерывный комментарий, годный для какого-нибудь слепого подгляды с ненасытимым аппетитом к подробностям. Для Уолтера ее слова возносили их совокупленья до безличного эротического величия, и его неизменно не менее чем потрясало слышать такое из этих юных уст с дорогостоящим образованием. Эти слова делали рот и тело, через него дышащее, еще желаннее, а сам голос звучал чуть ли не угрожающе – его требовалось утишить. Это и стало восхитительной задачей для Уолтера, каковую он неизменно с успехом решал.
Первые недели Уолтера с Присциллой следовали одна за другой в таком удовлетворении, что парочка едва стояла на ногах. Он превратил ее в свой единственный наркотик. Присцилла сделалась уверенней. Много лет назад, однако, она уже заметила, насколько начинают отличаться браки от их экстатических начал годика через два, или через год, или уже через три месяца. Знала она, что хотя договорная значимость брака (подлинная, даже если не воспринимать ее всерьез) может пригасить энтузиазм, она же служит преградой для того, чтобы завершить отношения походя. Ее же никакой подобный барьер не защищал. Чтобы удержать Уолтера, ей потребуется далеко не только страсть. Присцилла решила и дальше играть ту женщину с самообладанием, с которой Уолтер познакомился в «Салоне Поло». Требовала, отказывала, не соглашалась. Она знала, что играет. Даже если роль свою делала убедительной, настаивая на ней, она ни на миг не забывала, до чего уязвимой остается. Вне постели ей было нечего предложить Уолтеру. У нее имелись мозги и энергия – в городе, где битком пробивных женщин. Связи ее семьи теперь быстро теряли свою заманчивость, раз Уолтер подходил к самому порогу славы. Она чуть ли не жалела, что у нее есть свои средства,– возможно, Уолтеру бы понравилось ее содержать. Спору нет, у нее оставались юность и привлекательность, но этого не хватало. (Как ни грустно это, однако, быть может, неизбежно, но в своей бухгалтерии Присцилла не учитывала того, что было в высшей степени значимо и для Уолтера, и для нее самой: он нравился ей больше кого бы то ни было из ее прежних знакомых.)
Тревога ее обострялась успехом первой выставки Уолтера в «Галерее Креймер»– крупной, хорошо подобранной ретроспективы. Масштаб этого успеха она замеряла по чуть ли не самодовольству гостей на открытии. Они знали, что присутствуют при редком слиянии истории и нынешних вкусов. Женщины в чесучовых брючных костюмах, мужчины в кашемировых пиджаках и мокасинах с серебряными пряжками после минуты-другой беседы с Уолтером, которую можно будет потом вспомнить, рьяно набрасывались на Айрин, которую кое-кто из них на самом деле знал. Она б могла распродать всю выставку с аукциона по заявленной цене в три раза больше. Как она и предвидела, они с Уолтером обходились друг с дружкой чин по чину; ив тот день, возможно, она заслуживала того, чтобы затмить его своим сиянием. На своих стенах она развесила картины, давно уже не доступные широко, и частная их ценность сделалась общественным достоянием. Присцилла восхищалась ею так, что почти не завидовала. Айрин достигла всего, к чему б могла стремиться и сама Присцилла. Айрин была мастером посредничества. В тот миг сила Айрин производила на Присциллу впечатление еще неотразимее, чем даже гений Уолтера.
Сила эта пугала Присциллу. Раньше Уолтер любил Айрин (а не может ли и до сих пор?), и она делала его знаменитым. К Присцилле относилась с простой учтивостью, дававшей понять, что этой девушки довольно скоро может не остаться в поле зрения. После их первой встречи Присцилла осталась убеждена, что Айрин прозревала все ее честолюбивые замыслы и сомнения. Присцилла спросила у нее, прочла ли она ее работу. Айрин ответила:
–Читала, и мне понравилось. Люблю хороший треп. Но в центре я б навязывать ее никому не стала. Там они все в Шапиро и Гринбёрге
[110].– И добавила не без любезности:– Может, вам бы стоило их почитать.
Страх Присциллы обнажил то, в чем она нуждалась. Подвел ее к тому, чтобы представить себе такой день, когда она чем-то сможет оскорбить Айрин, и та сразу же уничтожит ее в глазах Уолтера. (По правде говоря, две эти женщины неверно оценивали друг дружку. Присцилла переоценивала влияние Айрин, а та недооценивала отвагу Присциллы.) Присцилла видела, что нужно найти такого человека, кому Уолтер доверял, чтобы человек этот в трудную минуту встал на сторону Присциллы.
Таким союзником она надеялась сделать Фиби. Присцилла скрупулезнейше предугадывала малейшую неприязнь, какую могло бы вызвать ее вторжение, и систематически советовалась с Фиби о делах домашнего хозяйства, не путалась под ногами, когда та работала с Уолтером, всячески подчеркивала свое восхищение живописью Фиби. Может, Фиби и удивилась, увидев тем утром в середине сентября Присциллу в мастерской, но приняла ее сразу же, и ее готовность в этом наконец обескуражила Присциллу и отбила в ней охоту вербовать Фиби. Та не проявляла никакого неодобрения Присциллы – и никакого ее одобрения. На подкаты Присциллы отвечала дружелюбно и с безразличием. Фиби слишком озабочена была собственной жизнью и своей буйно расцветавшей болезнью. Ей было все равно, останется Присцилла или уйдет.
