Однажды он неверно оценил свою жертву, и его самого избили. Скрыть урон оказалось трудно – в особенности от любящей сестры. Айрин вновь перепугалась – не столько от его сексуальной наклонности (она знала, что садомазохизм – едва ли «аномалия»), сколько из боязни, что та усилит его сущностную отчужденность. Она решила настойчиво поощрять его в той деятельности, каковой, доказавши свои заслуги, он, скорее всего, и будет соблазнен предаться; вместе с Арнольдом Лёвенбёргом, по-прежнему ее согласным соучастником, она в последний год Морриса в старших классах убедила его начать серьезно готовиться к будущему ученого. К счастью, такое будущее было для него самого по-особенному притягательным: оно вводило родителей в оцепенение. Те боялись, что оно сделает их сына навсегда чужим. Однако не могли отказать ему в высшем образовании, столь часто провозглашаемом ими же одной из целей в жизни; они успокоились, когда из всех колледжей, готовых его принять, он выбрал НЙУ
[117], предпочтя его Гарварду и Чикаго. С таким выбором он останется ближе к дому, чувствовали они, по недомыслию оценивая в милях расстояние между Бронксом и площадью Вашингтона.
Два года спустя Моррис начал специализироваться по истории искусства. Айрин не сыграла никакой роли в этом решении, которое родилось от чтения «Эстетики» Гегеля
[118]: искусство притягивало Морриса как исторический реестр метафизических борений общества. Айрин продолжала тем не менее влиять на развитие брата. Она уже завершила свою учебу, завершила свой брак, начала профессиональную карьеру. Морриса, напичканного старой теорией и практикой, она познакомила с искусством местным и новым – и с обществом художников все еще бедных и нераскрученных, кипящих энтузиазмом, спорами, ощущеньем безотлагательности, достойной рынка фьючерсов. Моррису пришлось поверить свои знания насущными реалиями. Он процветал.
То, что Моррис пойдет в магистратуру, казалось очевидным всем, кроме его отца, считавшего, что сын должен вернуться домой и управлять кинотеатрами, и его матери, утверждавшей, что он должен просто вернуться домой. Айрин помогла Моррису выиграть стипендию и найти работу по совместительству. Советовала ему, как обращаться с родителями. Наконец-то он завоевал их одобрение и осенью 1954-го начал свою дипломную работу в Коламбии. Через три-четыре года он бы получил докторскую степень, если бы успехам этим не помешал внезапный и серьезный сердечный приступ.
Почти все следующие два года Моррис провел в больницах. Периоды между ними стали восприниматься как каникулы: значимой для него действительности угрожали теперь медицинские распорядки и применяемые к нему процедуры выживания. Родители Морриса оплачивали все, чего стоила лучшая помощь. Айрин обеспечивала ему это лучшее, в кризисных обстоятельствах вызывала специалистов из других больниц, из других городов. Айрин была рядом с Моррисом, когда он сдавал анализы, и в те дни, когда они ждали результатов этих анализов, и в те недели, когда ему велели «ничего не делать, только отдыхать». Она заставляла его учиться дальше. Устраивала так, чтобы он сдавал экзамены и писал сочинения с месячными отсрочками. Когда его подмывало все бросить под предлогом болезни, она не давала ему забыть ту радость, какую находил он в применении своих талантов. Благодаря ей за четыре с половиной трудных года Моррис не только выжил.
За это время он научился думать за себя. Теперь, когда перед ним то и дело маячила возможность умереть, его занятия приобрели новое значение. Он, вероятно, больше никогда не увидит этот рисунок – поэтому разглядывает с бескомпромиссным вниманием. Все, что он слышал или читал, звенело беспрекословностью. От своей философской предвзятости Моррис не отказался, однако начал рассматривать произведения искусства не столько как симптомы истории культуры, сколько как индивидуальные действия. Эта перемена во взгляде не касалась их содержания или символической ценности – или даже формы в каком-то общем смысле. В том, что касалось Морриса, «индивидуальные действия», его интересовавшие, всегда выражались в понятиях наружности – касания, текстуры и оттенка. Моррис стал сверхъестественно расположен к современному искусству; как будто угроза смерти прочистила ему взор от всего, что не давало ему видеть искусство как объявленное «я» этого самого искусства: предприятие, посвященное смещению центра искусства на поверхность его среды, где ему и было самое место. Обнаружив живопись Уолтера, он уже знал, как отдать ей должное.
Перемена в Моррисе оказалась скрыта от Айрин неравномерностью его жизни. Она замечала события каких-то отдельных дней: как он спал, что он ел и чего не ел, силу его голоса, намеки на будущее в высказываниях его врачей. Как и мать с ребенком, все вопросы, не касающиеся здоровья, она откладывала на некое гипотетическое «потом». Ей хотелось, чтобы Моррис терпел меньше боли, чтоб по ночам лучше отдыхал, чтобы дела наверняка шли на поправку. После рецидивов, приносивших ей множество мгновений безнадежности, его, казалось, нескончаемое выздоровление наконец-то завершилось и он поправился. Ее преданность оказалась вознаграждена. Меж тем она утратила с ним связь. Ее блистательный младший брат превратился в того, кого нужно нянчить. Поощряя развитие его способностей, она усомнилась в их важности, благодарная за то, что он жив.
Его статья об Уолтере изумила ее. Моррис подпитал ее изумление тем, что ничего о ней не рассказывал – даже не упоминал, что изучает Уолтера, чьи работы впервые увидел, дописывая свою диссертацию о Луи Элшемьесе
[119]. Как только статью напечатали, Моррис принес Айрин свой первый экземпляр «Новых миров»– от такого жеста стало ясно, кого его очерк был предназначен ублажить. Но даже сам он не мог предвидеть, в какой восторг приведет ее эта статья. Айрин так увлеклась, что ей пришлось напоминать себе, кто ее написал. Впоследствии одобрение других критиков, собратьев Морриса, укрепило в ней убеждение, что если даже одна статья и не составляет творческого наследия, Моррис подаваемые надежды оправдал. Айрин и дальше просыпалась с мыслью о нем, только теперь в этой мысли было торжество, не ужас.
Открывая галерею в северном предместье, Айрин знала, что на кон поставлена вся ее карьера. Хотя в своих способностях не сомневалась, в первые месяцы этого предприятия она часто воображала, будто у нее есть советник, который мог бы разделить с нею бремя кризисов, а в периоды поспокойнее – поддержать ее инициативы. Теперь она спросила себя, кто лучше Морриса может подойти на эту роль. Он претерпел встряски ужасающих масштабов. Он привел ее к Уолтеру и к ее успеху с ним. Она попросила Морриса стать ее сотрудником.
Месяцем раньше Моррис, возможно, и принял бы ее предложение. Айрин он любил с детства; возможно, ей он был обязан своей жизнью. Ее отклик на его очерк великолепно удовлетворил Морриса, и он распознал в ее последующем принятии Уолтера признание его проницательности. Против этих уз, однако, выстроились чувства помрачнее – и не менее цепкие. Айрин – та, кем ему всегда приходилось восхищаться. Она была больше, затем – старше, неизменно – образец для подражания дома и в школе. Даже его долги ей связывали его. Как его защитница, его наставница и, в конце концов, его попечительница, она доказала, что сильна и хороша; Моррис же был обречен на странность, извращение и болезнь. У сильных – привилегия давать. Слабые остаются зависимы и благодарны. Но действительно ли Айрин сильнее? Кто из них выжил-то?
