Это был удар под дых — неожиданный и болезненный до тошноты. Съеденная шоколадная булочка с маком взбунтовалась в желудке. Довольное лицо сестры стало расплываться в мутное пятно. Кира поняла, что еще чуть-чуть — и она сделает что-то ужасное, по-настоящему ужасное. И поэтому опрометью вылетела из кафе.
В себя она пришла в районе поворота на Приморский. Как садилась, как заводила машину, как ехала — без понятия. Включился автопилот. Сама Кира просто дышала. Училась дышать заново в состоянии, когда тебя переполняет острый стыд за когда-то давно сделанное. И невыносимо горькое чувство сожаления о том, что нельзя вернуть все назад. И не делать того, что ты уже сделал. Как бы она хотела… Сколько бы отдала… чтобы вернуться хотя бы на пять минут туда, в прошлое. Ей бы хватило пяти минут — чтобы отвесить себе тогдашней пару оплеух. И доходчиво объяснить, что делать можно, а чего нельзя ни в коем случае. Если не хочешь жить потом в грязи всю жизнь.
* * *
—Кирюша, ты сегодня рано,— входная дверь открылась. Это с работы вернулась мать. Раиса Андреевна вгляделась в бедное лицо дочери, привалившейся плечом к косяку, и улыбка сползла с лица капитана Биктагировой.— Кирюша, что-то сучилось?
—Мам, зачем ты ей рассказала?— голос Киры звучал устало и безучастно.— Зачем, мама?
Эксперту-криминалисту потребовалось бы секунд пять, чтобы сообразить, о чем речь. А материнское сердце учуяло беду сразу. Раиса Андреевна поставила сумку на стул, вздохнула и потянула платок с шеи.
—Я не знала, что делать, девочка моя…— голос матери тих, едва слышен.— Я просто не знала, что тогда делать с тобой… Наташа — моя сестра, ближе ее у меня никого нет. У кого я могла просить помощи… совета?
—Ты рассказала дяде Паше!
Раиса Андреевна подвинула сумку, тяжело села на краешек стула.
—Паша очень тебя любит. Как дочь. Он никогда не осуждал тебя. Он, знаешь, сказал мне, что собственными бы руками этого Лекса твоего…
—Вот и пусть бы только дядя Паша знал!— пустой и безжизненный голос сменился криком.— Зачем ты Оксанке сказала?! Зачем?!
—Кирюша… Я только Наташе… Я Оксане ничего не говорила. Да что случилось-то?
—Ничего…— тихо и тоскливо прошептала Кира. Повернулась, прижалась затылком к дверному косяку.— Ничего. Ничего.
Сползла по косяку вниз. Уткнулась лицом в колени. И разрыдалась.
Раиса кинулась к дочери, неловко устроилась рядом, на полу. Гладила по голове, шептала что-то невразумительное, ласковое, успокаивающее. И сама тоже плакала. Совсем как тогда, десять лет назад, когда они вот так же сидели на полу в ванной и ревели, обнявшись.
* * *
На циферблате — два. Два ночи. Негромко тикают часы. На чистой кухне у окна, завернувшись в тонкую шаль, сидит женщина. Смотрит в окно. Просто чтобы куда-то смотреть. Там темно. Черно. Так же, как в мыслях женщины.
Щелкает замок входной двери. Женщина резко встает с места и идет в прихожую. Пришла дочь. Растрепанные темные волосы. Размазавшаяся тушь. Засос на шее. Мать делает шаг, потом еще один. Морщится — дочь вся пропахла спиртным, табаком и резким запахом чужого, мужского парфюма. Снова. В который раз.
—Ну, давай,— Кира пьяно качается, опирается ладонью о стену.— Давай, начинай мне читать нотации.
Терпение капитана Биктагировой лопается. И она отвешивает дочери звонкую пощечину. Потом еще одну. И еще.
Кира молчит. А потом ее губы начинают дрожать. Резко скинув обувь, она хлопает дверью ванной. Скоро оттуда доносится звук льющейся воды. Присев на краешек стула, Раиса Андреевна устало прячет лицо в ладони.
* * *
Смыть с себя все. Чужие запахи. Чужой вкус. Чужие руки. Чьи-то слюна, пот, сперма. Зачем ей это все? Зачем она это делает? Но что-то толкает дальше, несмотря на все чувство отвращения к себе после. Идти вперед. Дойти до края. Или доказать себе, что она и в самом деле — такая. Убить в себе все, что еще сопротивляется. И стать той, какой, не задумываясь, сделал ее Лекс.
Трет кожу до красноты, так, что больно становится. Боль немного отрезвляет, сдувает туман алкоголя с мыслей. И становится еще стыднее и гаже. Она трет мочалкой еще сильнее. Кожа горит. Плечо горит. Стереть бы эту татуировку. Стереть бы память. Все стереть.
Резко выворачивает кран влево. Теплую воду сменяет ледяная струя. Кира отодвигается в дальний край ванной, но воду теплее не делает. Сидит, обняв себя за колени, трясясь от холода и покрываясь пупырышками. Сидит, мерзнет и трезвеет. Только слезы из-под ресниц — горячие.
Дергается дверная ручка. Голос матери из-за двери окликает. Кира лишь сильнее прижимает лицо к коленям. Ей нечего сказать матери сейчас. Ей просто стыдно и хочется побыть одной. Голос звучит все настойчивей, громче, слышно, как все сильнее дергается ручка.
Мама, пожалуйста, не сейчас. Оставь меня в покое сейчас. Я знаю, что я дрянь. Но давай поговорим об этом утром?
Хлипкий шпингалет с хрустом вырывается из косяка. Дверь со стуком отлетает в сторону.
—Кира, почему ты не открываешь?!
Кира машинально прикрывает себя руками, хотя это всего лишь мать. Которая видела ее голенькой в детстве. Которая дала ей жизнь.
—Мама… Ты чего?… Что случилось?
Взгляд Раисы Андреевны сканирует фигуру дочери, сидящей в ванной и прикрывающейся руками. И почему-то именно на руки — особенно пристально смотрит. А потом взгляд резко перемещается к полочке под зеркалом, где стоит стаканчик для щеток… крем… бритва. И Кира вдруг понимает, почему оказался сломанным шпингалет на двери в ванную.
—Мама! Ты что подумала?! Что я тут вены себе режу?!— тот алкоголь, что не выветрился после ледяной воды, испаряется сейчас — под действием адреналина.— Кто режет вены безопасной бритвой!
—Все можно сделать — было бы желание…— Раиса Андреевна вдруг хватается рукой за косяк и медленно оседает на пол.— Ты прости меня, родная, за то, что я тебя ударила. А ты тут так долго… не отвечаешь… Полгода назад в Калининском районе случай был… суицид как раз безопасной бритвой. Не успели… не спасли мальчика…— Раиса Андреевна приваливается бокомк серой плитке и прикрывает глаза. Медленно стекает из-под ресниц слеза. Одна, вторая.— Хорошо, что я ошиблась. Ты прости меня, Кирюша. Прости, доченька.
Кира встает. Ее трясет от холода и стыда. Протягивает руку, кое-как кутается в полотенце. Держась за стену, выбирается из ванной и садится на пол, рядом с матерью. Утыкается носом в материнское плечо.
—Мам… Это ты меня, дуру, прости. Все хорошо. Правда,— переплетает свои пальцы с мамиными.— Не плачь. Пожалуйста, не плачь. Я больше не буду.
—Господи, руки ледяные, Кира!— мать сжимает ее пальцы сильнее.— Пойдем под одеяло, в постель.
—Нет,— мотает головой дочь.— Ты лучше обними меня крепче, мама. И скажи, что любишь, хоть я и дрянь.
—Люблю, конечно!— материнские руки обнимают тонкие плечи дочери.— И не говори о себе глупостей. Ты у меня самая лучшая. Просто тебя обидели.
