Она кричала и ругалась. Металась по комнатушке. Колотила кулаками по спинке старого проваленного дивана. Она не могла поверить, что…
Лекс сначала пытался с ней спорить, потом молчал. А потом сказал:
—Если ты любишь меня — ты это сделаешь. Для меня один раз ничего не значит. Я буду любить тебя как прежде. Но это даст нам реальный шанс. Ты знаешь, что это для меня значит.
И ушел. А она долго рыдала на продавленном старом диване. Сначала одна, потом ее пришел утешать и гладить по голове Ванька Ломакин. Он был и в самом деле добрый парень.
Несколько дней прошли в каком-то тумане. Лекс с ней не разговаривал, ребята из группы тоже. Кроме Вани, но это не помогало Кире. Ее любимый от нее отвернулся. Ее любимый ее предал. Хотя Лекс процедил сквозь зубы, что это она — эгоистка и думает только о себе.
Все поменялось местами. Земля и небо. Черное и белое. Правда и ложь. И эгоистка — она. Предательница — она. Не права — она.
Кира потерялась. Север, юг, восток, запад — все перемешалось. Центр ее жизни опрокинулся, стал чем-то странным. Непонятным. Страшным даже. Но другого у нее не было. Еще дышала им. Еще не могла без него. Все для него.
Он целовал ее руки и лицо, когда она сказала, что согласна. Долго ласкал, занялся с ней сексом — нежно и трепетно. Был предупредителен, как никогда. А ей казалось, что не с ней это происходит. Все ждала только, что остановит. Что скажет: «Не надо». Что не отпустит.
Отпустил. А она пошла. И отсосала у Андрея-как-его-там-что-ли-Леонидовича.
А потом она долго сидела на скамейке перед подъездом родного дома. Не могла найти сил войти внутрь. Ей казалось, что не она это. Что мать не пустит в дом, не узнает, спросит: «Кто ты?». Изменилось в ней что-то. Необратимо. Словно та грязь, что она чувствовала внутри, проступала на коже. Словно каждый мог узнать о том, что она сделала. Она. Сама. Она это сделала. И Лекс тут совсем не при чем. Никто не приставлял ей дуло к виску. Никто не заставлял. Она сделала это, потому что она шваль.
На следующий день на том самом проваленном диване она стащила штаны с Ваньки Ломакина. А он не очень-то и сопротивлялся. И не в сломанной руке дело было. В финале действа их застукал Лекс, но ей было уже все равно. Ей стало плевать на Лекса. Ей стало плевать на себя. Период полураспада начался. Включился обратный отсчет — разрушения ее души. И прямой отсчет — тех, кто становился ее партнером. На одну ночь. На пару ночей. Иногда на целую неделю или на две. И еще включился счетчик литров алкоголя. Ей нужно было это простое обезболивающее — без наркоза убивать себя было все же слишком мучительно.
Агония продолжалась примерно полгода. И прекратилась тремя пощечинами от тяжелой руки капитана Биктагировой, вырванным шпингалетом и слезами двух женщин, сидящих на полу в ванной. Кира попыталась склеить то, что еще осталось. Восстановилась в техникум. Дисциплинированно его окончила. На тот момент Оксана уже работала в «Артемиде» — и по совету матери Кира попросилась туда стажером. Жила одним днем. Чужим умом. Не помня, не понимая себя. Словно новорожденный котенок — вслепую. Лишь бы не помнить того. Что было до.
* * *
Чай в ее руках давно остыл. Она это поняла, когда отхлебнула. Долгий был рассказ — в горле пересохло. В душе пересохло — никому она не рассказывала, как оно было. Вот так — безкупюр, как есть. Даже мать не знала всего, всех деталей. А благовоспитанному архитектору в белых носочках Кира взяла — и все выложила. Как на исповеди — так, кажется, говорят.
Благовоспитанный в белых носках молчал. Потер переносицу. Почесал затылок. Прокашлялся. И подал голос.
—Скверная история.
Кира молчала.
—Лекс — мудак.
Пан МАлыш лаконичен. А ей сказать было нечего. Пока нечего — или вообще.
—Но все же мне так и осталось неясным…— Макс почесал одной стопой о другую.— Какое отношение все это имеет к Козикову?
—Ты не понял, что ли?!
—Неа,— он для убедительности помотал головой. Потянулся за бокалом, отпил согревшегося и противного пива.— Не понял. Объясни.
—Я…— Кира задохнулась. Ей казалось, что все и так понятно.— Да я… Ты знаешь, сколько у меня их было? Мне после стольких какая уже разница! Одним больше, одним меньше.
—Ну и сколько же?— невозмутимо полюбопытствовал Макс, словно речь шла о цене на квартиру.
—Что?— Кира опешила.
—Я спрашиваю — сколько? Давай, колись. Взялась хвастаться — подтверждай фактами.
Придурок. Натуральный придурок!
—Не знаю! Я не считала! Много! Каждую неделю новый. И так — полгода.
—Полгода, значит?— МАлыш поскреб щеку.— Каждую неделю новый. Стало быть,— он начал демонстративно загибать свои длинные пальцы,— это четыре на шесть. Двадцать четыре? Н-да…— Макс хмыкнул, укоризненно покачал головой.— Слабовато, Кира Артуровна. У меня больше.
—Ты… Ты… Ты…— слов просто не находилось. Глухой он, что ли?!
—Я, я, натюрлих,— кивнул спокойно Макс.— Стыдно с таким послужным списком выпендриваться, ясновельможная панночка.
—Придурок!— все-таки вырвалось у нее.— Ты что, разницы не понимаешь? По-твоему, я поступила нормально?! По-твоему, это для девушки — нормально?!
—Начать надо с того, что это с тобой поступили не то, что ненормально — подло,— неожиданно серьезно и мрачно ответил Макс.— И то, что тебя после этого с резьбы сорвало — я понимаю. Правда, понимаю. Я видел, как у девчонок молодых от несчастной любви еще и не так крышу… сносит. Это неправильно,— он дернул плечом.— Но это бывает. Так что…
—Ты что, совсем ни хрена не понял?!— она уже может только орать.— Ты считаешь, что это нормально — каждый день трахаться с новым человеком?!
—Нет,— жестко ответил он.— Это ненормально. Но я знаю, как срывает иногда башню от вседозволенности. Как идешь в разнос и не можешь остановиться. Так бывает. Я не говорю, что это хорошо. Но у тебя были причины. Веские причины.
—Это все объясняет, по-твоему?!— громкость не выключалась. Хотелось орать, визжать и разбить что-то. Хотя бы кружку в руках. На идеально чистый светло-бежевый ковер.— Были причины, накосячила, теперь же все о'кей, так, что ли?!
—Знаешь, когда мне было восемнадцать, я помочился в Большой каскад в Петергофе. На спор,— Макс криво усмехнулся.— Я не горжусь этим. Я был молодой, восемнадцатилетний дурак. Когда мы с тобой были в Петрегофе — я вспомнил об этом. Я каждый раз вспоминаю об этом, когда бываю в Петергофе. И мне неловко. Но это же не причина, чтобы пожертвовать все свое движимое и недвижимое имущество государственному музею-заповеднику Петергоф.
—Ты прикидываешься или вправду такой тупой?!— сейчас у нее не было вменяемых аргументов. Только эмоции — яркие и совершенно неконтролируемые.
—Еще вопрос — кто из нас тупой!— вдруг рявкнул пан МАлыш.— Да, я не понимаю! Не понимаю, почему умная, красивая, самостоятельная и вообще — удивительная девушка засовывает свою жизнь в задницу из-за событий десятилетней давности!
