Умеет же целоваться… А притворялась… Он не думал, что можно целоваться так — не как обязательная прелюдия к сексу, которую не очень хочется слишком уж затягивать. Нет. Целовать так, будто дышишь этим поцелуем. Этим человеком. Этими губами, языком, гладкостью всего внутри. Ее вкусом. Ее рваным дыханием. Ее — о, да!— стонами. Прямо тебе в губы.
Их пальцы переплелись где-то у нее за головой, у самого стекла. Переплелись так сильно, что больно врезалось в кожу серебряное кольцо на ее среднем пальце. Боль не отрезвляла их, как не отрезвлял холод стекла, которого касались сплетенные пальцы. Тела еще не сплелись так, как пальцы, но между ними было жарко. И даже холод звезд за окном не мог остудить этот жар.
В какой-то момент Макс осознал, что творит совсем уже непотребное. Он занимался тем, что делают не очень психически здоровые дяди в общественном транспорте. Он терся об Киру. Вульгарно и бесстыдно терся об нее пахом, уже совершенно точно утратив контроль над собственным телом. Как какой-то ненормальный извращенец терся своими бедрами о ее, тихо порыкивая от этого ощущения — как там, под одеждой, от его движений сдвигается крайняя плоть, обнажая чувствительную кожу головки, и как почти болезненно ею касаться тканитрусов и прижиматься к горячему женскому телу сквозь слои одежды.
И все равно — трется. Как гребанный извращенец. Потому что Кира выгибается под ним, подстраиваясь под его движения. И ответно трется об него. И с негромким шипением втягивает в себя его нижнюю губу, и прикусывает — слегка. И еще приподнимает бедра и раздвигает — чтобы ему было удобнее об нее тереться. Два тела, отчаянно пытающихся добраться друг до друга.
Освобождает одну руку, приподняться, между телами — как хорошо, что на ее пиджаке одна пуговица. Больше — вырвал бы на хрен! Гладкая ткань топика скользит вверх, наконец-то — не ткань, а кожа. Кожа… ее кожа. Большой палец ныряет под пояс брюк, гладит подвздошную косточку. Губы ее отпустить, чтобы языком обвести идеальную линию челюсти, острого подбородка. Скользнуть языком дальше, вниз, по шее. Поймать на вкус биение пульса.
И почувствовать, как ее ладони упираются ему в плечи.
—Нет.
Теперь из трех слов все три были матерные. Он уперся лбом в ее ключицу, сжал руки на талии.
—Кира, так нельзя…— собственный голос неузнаваем.— Нельзя в такие моменты говорить «нет»! Это запрещено организацией «Красный крест»! Я же сейчас сдохну. Прямо на тебе! Хочешь оказаться под трупом?
—Не хочу,— выдохнула она.— И на полу не хочу. Максим, пойдем в кровать, а?
—Твою ж мать, ханство бухарское! Кровать ей подавай!— он хрипло рассмеялся. А потом резко отодвинулся назад. Секунда — и он уже на ногах. Еще секунда — и Киру вздернули за руку туда же. Прижал к себе.
—На кровати. На диване. На столе. Где хочешь. Только давай быстрее!
Кира не успела ответить — ее за руку потащили. Оставалось надеяться, что в сторону кровати. Пан Максимилиан такой романтик.
—Раздевайся!— их микро-марш-бросок действительно привел к кровати.— Раздевайся сама. Иначе я порву что-нибудь на хрен!
Страсти какие. Кира пожала плечами. А потом спокойно сняла пиджак и аккуратно положила его на пуфик у стены.
—А ты сам собираешься заниматься этим в одежде?
Макс что-то прошипел сквозь зубы и принялся сражаться с пуговицами на рубашке. Вслепую — потому что оторвать взгляд от стоящей напротив девушки не мог. Свет — только из окна. Но ему казалось, что ее белый топ и даже кожа — светятся. Едва уловимым светом.
Не торопясь, словно находилась у себя в спальне, Кира перекрестила руки и потянула за края топа. А потом он так же аккуратно был отправлен к пиджаку. Под белым топом оказался простой белый бюстгальтер. Макс забыл про чертовы пуговицы. В прошлый раз ему показалось, что у Киры там все скромнее. А сейчас бюст выглядит весьма и весьма аппетитно. Сюрприз, и, черт возьми, приятный!
—Не обольщайся, это «пуш-ап»,— она будто прочитала его мысли. А потом резко завела руки за спину. Секунда — и белый бюстгальтер присоединился к топу и пиджаку. И Кира осталась стоять перед ним, обнаженная по пояс. Ровная спина и вздернутый подбородок.— И не проси меня обернуться, чтобы поискать с другой стороны. Нет там ничего. Нет. Это — вся грудь. Уж какая есть.
—Дура…— выдохнул он во второй раз за этот вечер. Но совсем с другой интонацией. Бросил строптивые пуговицы, и его ладони вдруг оказались там, где еще недавно были чашечки простого белого бюстгальтера. Пальцы чуть сжались.— Такая дурочка ты у меня…
А потом… потом Макс обхватили ее обеими руками за талию и приподнял, а она тут же обняла его ногами. А затем он наклонил голову. И принялся целовать ее грудь. Кожу — от краев к вершинкам. Губами, потом языком, снова губами. И шептал между поцелуями:
—Не слушайте ее, девочки. Вы просто офигенные. Такие красавицы. А хозяйка ваша… Да она вообще со странностями — наша Кира Артуровна. С головой не всегда дружит. И глупости часто говорит. Так что не слушайте ее. Вы очень красивые. Нежные. Сладкие. Самые лучшие.
Кира попробовала рассмеяться, но вышел всхлип. Который перерос в стон.
—Мааакс…— перевела дыхание.— Ты разговариваешь с моей грудью?
—Ну не с тобой же разговаривать?— глухо отозвался он, уткнувшись лицом в ложбинку между своими недавними собеседницами.— Ты вечно какую-то чушь несешь.
—Макс, отпусти меня, тебе же тяжело.
—Нет.
И он принялся за нее всерьез. Влажно и жарко его губы и язык просто сводили ее с ума. Сначала правую. Потом левую. Идеально сладко. Кира начала дрожать, Вцепилась крепче в его плечи, голова бессильно откинулась назад. Если он еще раз сделает вот так языком — то сжатая пружина внизу живота бабахнет. Точно бабахнет.
Дрожащие от возбуждения женские пальцы гладят дрожащие от напряжения мужские плечи.
—Отпусти.
Он помотал головой, не выпуская изо рта ее сосок. Оргазм подкатил совсем близко.
—Максим, пожалуйста… Я так не могу…
—Ладно, на кровати, я понял!
Он опустил ее вниз резко. Ставшие сверхчувствительными после всех его манипуляций соски царапнули о пуговицы рубашки. Кира зашипела. Макс чертыхнулся извинениями, а она зажала ему рот ладонью. И прижалась всем телом — потому что было и больно, и сладко. И потому что сама уже на грани.
—Послушай,— зашептала ему на ухо. Должна сказать. Ему хочется говорить все как есть. И не должно быть между ними ничего, никаких тайн и секретов. А Макс должен знать. Не Бог весть какой секрет, а знать должен. И почему-то сейчас совсем не стыдно говорить о таком откровенном и интимном. Сейчас стыдливость осталась где-то далеко.— Если ты будешь так и дальше делать с моей грудью…
—Тебе не нравится?— выдохнул он.
—… то я кончу. Очень скоро.
Он замер.
—Только… Только от этого?
