Никаких открыток.
Просто доставить их к восьми вечера.
Передать лично или через охранника.
Все равно.
«Что мне с ними делать?» — приходит сообщение в половину девятого, когда я вынимаю противень с шоколадными печеньками из духовки. Макар тащит две огромные бутылки колы, Никита пританцовывает с огромным блюдом на голове, куда я сгружаю печеньки. Из комнаты уже раздаются первые аккорды заставки «Пиратов».
«Что хочешь, — пишу я, наскоро протерев руки кухонным полотенцем. — Можешь жене подарить».
Смеюсь над тем, как совершенно иначе звучат эти слова сейчас, спустя несколько месяцев после первого букета, что я отослала Герману.
«Какая же ты стерва, любимая…» — отвечает он, и я чуть не роняю телефон в пылающие глубины духовки, поспешно удаляя это сообщение.
— Ты долго еще? — заглядывает на кухню Игорь.
Сердце колотится как ненормальное.
Нажимаю на кнопку отключения и откладываю телефон на подоконник, стараясь не выдать, как сильно дрожат руки.
— Уже иду.
Сейчас. Спасибо за цветы
Сейчас. Спасибо за цветы
— Спасибо за цветы, — говорит в трубке голос Полины. — Откуда ты узнала, что я в больнице?
Роняю ключи, которыми пыталась открыть дверь агентства, в одной руке держа сумку, в другой стаканчик кофе, плечом прижимая телефон. Опускаюсь на корточки, шарю пальцами по плитке, слепо глядя в пустоту и судорожно соображая, что ей ответить.
Звонок от нее с утра и без того запустил мое сердце вскачь, а тут такие новости.
В какой больнице? Что с ней случилось? Герман послал ей мои розы? И не предупредил меня? Ну и кто из нас стервозней?
— Узнала… — неопределенно машу я в воздухе ключами. — Как твои дела?
— Да все в порядке уже, операцию сделали, прошло отлично. Только скучно очень. Никому не стала говорить, а теперь сижу тут одна и злюсь, что не навещают, представляешь?
Я зажмуриваюсь изо всех сил, но других вариантов нет и не будет.
— Говори, как добраться, сегодня заеду.
Наконец вставляю ключ в замочную скважину и за мгновение до того, как понимаю, почему вдруг что-то перестало мешаться, стаканчик с кофе летит на пол и расплескивается коричневой капелью по моему белому сарафану.
За этот день случается еще множество неприятностей. Близнецы с обеда начинают капризничать, и к вечеру сваливаются с температурой и насморком. Туроператор присылает нам длиннющую претензию на десяти листах, с которой надо долго разбираться. Снова назначают собрание арендаторов. Тина застревает в лифте, торопясь сменить меня на работе.
И под конец дня, когда я покупаю шорты и футболку на замену сарафану, рвется ремешок на босоножках.
— Знаете, по-моему, Вселенная устала мне намекать, что сегодня надо вернуться домой и лечь под одеялко. Такое ощущение, что меня не пускают в одно определенное место, — делюсь я с дядей Вазгеном, владельцем крошечной обувной мастерской у нас на минус первом этаже, который пришивает мне этот ремешок прямо на моих глазах.
— Иногда бог… или вселенная, как ты говоришь, не отговаривает тебя, а проверяет крепость твоих сил, — отвечает он, проклеивая, а потом прошивая мои босоножки так крепко, что теперь весь мир вокруг них порвется, а они останутся целыми. — Дает выбор — быть трусом или быть героем.
— А можно ни тем, ни тем?.. — с надеждой спрашиваю я.
— Так не получится. Можно только пойти или не пойти.
— Поняла… — отвечаю я, принимая у него из рук босоножку и тут же надевая ее вместо шлепок, в которых бегала весь день. — Сколько я вам должна?
— Дорого, — усмехается дядя Вазген, даже не делая попытки достать терминал. Он оттирает клей от рук и качает головой. — Беги по правильной дороге.
И я бегу.
Чуть было не покупаю цветы, но вовремя вспоминаю, что я их уже вроде как послала прямо с утра. Заменяю их на симпатичное пирожное в виде персика в круглой коробочке и делаю глубокий вдох перед тем, как переступить порог гинекологического отделения ведомственной клиники.
Мои цветы стоят в высокой хрустальной вазе на подоконнике. Это первое, что я вижу, входя в палату. Розы белые, стены белые, простыни белые — то ли модная гостиница, то ли декорации для съемки того места, где находятся души до воплощения на Земле. Обычно там только свет и белизна. На фоне сияния потустороннего мира я даже не сразу замечаю Полину. Она поднимается мне навстречу из кресла, стоящего рядом с заправленной больничной кроватью.
Откладывает книгу, которую читала. Мы — книжные девочки, мы даже в очереди в рай будем читать тайком захваченные с собой покетбуки. Бросаю быстрый любопытный взгляд на обложку и вздрагиваю — Джейн Остин.
Это просто совпадение, причем неудивительное — мы, книжные девочки, читаем прекрасную Джейн вместо куриного бульона, для поправки ментального здоровья. Но все равно я повожу лопатками от неприятного холодка, пробегающего по позвоночнику.
— Я так рада тебя видеть! — Полина обнимает меня, и я чувствую, какой хрупкой она стала.
Словно за последний месяц резко состарилась, превратившись в одну из тех сухоньких старушек, которых уносит ветром в ненастные дни.
Хотя выглядит она хорошо, даже улыбается. Только чуть устало, и под глазами тени.
— Что стряслось-то? — спрашиваю я неловко, протягивая ей коробочку с пирожным. — И почему ты ото всех прячешься?
— Да ничего особенного, — отмахивается она, но все же хмурится, садясь обратно в кресло. И делает это чуть-чуть аккуратнее, чем обычный человек. — Старая хронь. Давно пора было с этим всем разобраться, а тут такой удачный повод. Детей я теперь точно заводить не буду, можно и избавиться от лишних органов.
Я ахаю, а она закатывает глаза.
— Лан, ну вот поэтому я и не говорила никому. Тебе тоже, кстати. Начинается вся эта чушь — ах, как же ты теперь будешь себя чувствовать, потеряв главное для женщины! И жалеть меня не надо, давно пора было, но врачи отговаривали — мол, вдруг вы захотите еще ребенка. А теперь точно не захочу.
Стоять, переминаясь с ноги на ногу, как-то глупо, и я сажусь на стул для посетителей, по-детски цепляясь ногами за ножки и держась за край стола. У меня легко, но неумолимо кружится голова, и кажется, что стоит ослабить контроль — унесет в черные глубины космоса.
— Почему? — спрашиваю я. — Ты же не хочешь разводиться с Германом.
— Хочу я или не хочу — он уже все решил сам и несколько недель, как не живет дома, — говорит она, и я чувствую, что космический вакуум все-таки утягивает меня с этой планеты в безвоздушную черноту.
