— Вот, Яна, — запинается медсестра, чуть не сталкиваясь с Андреем. — Обязательно помажь., а А если снова будет больно, то зови. — Она оставляет крем и уходит.
Меня так сильно трясет, что приходится обхватить себя руками.
— Мне... — И голос дрожит. Но я придаю ему твердости. — Мне нужно привести себя в порядок. Ты не мог бы выйти?
— Да, конечно, — отмирает Андрей и отворачивается, даже не думая покидать палату.
Происходящее просто нереально уложить в голове. Я поправляю платье и смотрю на спину Ковалёва. Боль теперь не только физическая, но и душевная. И она даже мучительнее той, что я испытывала несколько мгновений назад.
— Всё, — шелестит мой голос. — Можешь повернуться.
Во рту сухо, в виски словно залили свинца.
Андрей поворачивается и опять смотрит. На меня, на живот, где еще недавно была наша с ним дочь.
— Ты был у нее? — тихо спрашиваю.
— Только что...
Я так надеялась, что мы сделаем это вместе! Со вчерашнего дня представляла эту встречу и нас троих... Пора бы уже привыкнуть, что моим мечтам не суждено сбываться.
Андрей подходит ближе, садится на стул напротив.
Внешне Ковалёв все такой же, но глаза… Его глаза сейчас — пылающая бездна. Никто из нас не будет прежним.
Отчего-то невольно плыву, когда чувствую знакомый аромат. Опять накатывают воспоминания, но уже не те, где было хорошо, а как я страдала и боялась быть одна. Взгляд застревает на шее Андрея, выступающем кадыке и сексуальной ямочке над ключицей. Чуть ниже у него на груди шрам, я помню. Теперь у меня тоже есть. Только на животе.
Еще отчаяннее охватывает жаром, когда наконец собираюсь произнести, что сильно сглупила, сказав, что он не отец Бусинки. Но Андрей вдруг протягивает руки и, аккуратно обхватив за талию, тянет меня к себе и сажает на колени. Крепко обнимает, зарывается лицом в волосы и шумно, тяжело дышит.
Не могу вымолвить ни звука, застигнутая врасплох его объятиями. С одной стороны, мне это так необходимо, а с другой… накрывает паникой. Ковалёв сейчас очень близко, и я опять не могу контролировать свои эмоции рядом с ним.
Прекрасно помню, что Андрей по жизни одиночка. В семье у него всегда было два прозвища. Из-за бесконечного движения и неуемной энергии его звали хомяком, а еще — волчонком. Нелюдимый и дикий, как волчонок, он никого к себе не подпускал. Андрей и повзрослев остался таким же: ни перед кем не станет выворачивать душу наизнанку, показывать слабости. Но сейчас из него буквально сочится боль, это чувствуется. Он едва держится, его трясет, как и меня.
— Мне жаль... что все так случилось, Яна, — произносит Андрей с запинками мне в шею, обжигая горячим дыханием. — Больше я вас не оставлю.
Отстраняюсь, глотая текущие слезы, и смотрю в его лицо. В глазах напротив столько обжигающей тоски, отчаяния и мрака, что я вновь словно в агонии. Не представляю, как мы теперь со всем справимся, как перешагнем через то, что пережили порознь.
Но, возможно, Бусинка нас сплотит. Возможно...
17 глава
Слезы ручьем текут по щекам, дурная привычка из детства — прятать свои страдания от других — никуда не исчезла. Я упираюсь ладонями в плечи Андрея, пытаясь увеличить между нами расстояние, но он даже не думает меня отпускать. Прижимает к себе, словно маленькую девочку, крепко держит в объятиях. Этот момент очень напоминает сцену из моих грез. С опозданием на несколько месяцев.
Чтобы вырваться из морока поглощающих меня эмоций и любви к Ковалёву, вспоминаю о днях, проведенных в реанимации, и о том, как переживала за дочь. Тщетно. Слезы никак не останавливаются, дорожками сбегают вниз, в вырез платья. Андрей смотрит на меня, а я на него, хотя его лица почти не вижу — все расплывается перед глазами.
С каждым вдохом лишь острее ощущаются близость Ковалёва и его горе, о котором он может ничего и не говорить. Потому что я в таких же растрепанных чувствах из-за Бусинки. То, что я собираюсь сделать, очень эгоистично, но мне больше некому излить душу и боль.
Сейчас всё иначе. Не так, как в прошлый раз, когда я кричала, что ненавижу и что беременна от другого. Это был глупый порыв, импульс, о котором я уже на следующий день пожалела.
Прижимаюсь влажной щекой к лицу Ковалёва и делаю то, о чем мечтала с того самого дня, когда узнала, что у Бусинки серьезные патологии и она отстает в развитии. Я больше не могу держать всё в себе, просто не могу.
— Мне было очень страшно, Андрей, — всхлипываю и утыкаюсь носом в его шею. — Я так хотела, чтобы ты был рядом. Когда узнала о своей беременности, сильно растерялась. Ходила по врачам, и все как один рекомендовали аборт. Сейчас я поступила бы по-другому и сразу приехала домой, но тогда ошибочно казалось, что все делаю правильно…
Андрей гладит меня по спине, я больше не пытаюсь вырваться из его рук.
— Да и как я могла от дочери избавиться?.. — выталкиваю из себя с новыми всхлипами. — Ты же сам ее сегодня видел. Такая маленькая, хорошенькая, беззащитная… Когда она посмотрела на меня своими большими черными глазками, все внутри перевернулось. Так хочется, чтобы она жила. Мне очень жаль, что твой сын умер.
Андрей вздрагивает после слов о сыне, тяжело сглатывает. Сжимает меня сильнее и дышит. Часто и глубоко. Его реакция вызывает новую волну дрожи и поток слез.
Я считаю его вдохи и выдохи, чтобы хоть на чем-то сконцентрироваться. Но нутро раздирает, когда думаю о том, что Андрей пережил совсем недавно и в какой кошмар я его снова погружаю. Хотела бы я знать подробности? Наверное. Только уверена, он не захочет поделиться. Особенно когда я в таком расшатанном состоянии.
— Если с дочкой что-то случится, не знаю, как это переживу, — срывается мое дыхание. — И страшно подумать, что будет с тобой...
Воздух между нами буквально трещит от напряжения. Сказать хочется так много, но боль внутри невыносимая. Слова комом стоят в горле, невозможно произнести ни звука. И я даю волю рыданиям, молясь лишь о том, чтобы не скатиться в истерику. Хочу сидеть на коленях Ковалёва и чувствовать его тепло, а не получить успокоительный укол от медсестры и снова остаться одна в холодной кровати.
— Тш-ш, — успокаивает Андрей, не переставая сжимать в объятиях, но легче мне не становится.
Внутри все словно вибрирует от сильных эмоций. Сомнений и страхов столько, что кружится голова и в висках бешено пульсирует.
Не могу успокоиться. За грудиной заходится сердце, я не переставая дрожу в руках Андрея и реву у него на плече.
Не знаю, сколько проходит времени, пока мы вот так сидим. Ковалёв терпеливо ждет и по-прежнему гладит меня по спине. Выплакав тонну слез, — за себя, за нашу Бусинку и за его ребенка, — я наконец-то чувствую проблески опустошения.
Андрей обхватывает мое лицо руками. Хочет, чтобы я на него посмотрела. Пытаюсь спрятать свои мокрые, зареванные глаза, но он не дает отвернуться.
