Мне вдруг кажется очень важным сказать отцу:
—Он не видит, пап,— хриплю осипшим голосом.— Совсем не видит.
—Врачи разберутся, малыш,— пытается меня успокоить.— Тебе тоже нужна помощь.
—Мне нужно к нему,— я чувствую в этом острую необходимость. В Максе.— Понимаешь? Он столько времени был рядом,— пытаюсь объяснить.— Я не выжила бы там без него. Я не могу сейчас его бросить! Пожалуйста, можно мне к нему? Я просто буду рядом.
—Аня, ты будешь только мешать,— папа старается сохранять спокойствие и успокоить меня.— Здесь хорошие врачи. Его обследуют и начнут лечение. Я схожу к нему немного позже и все узнаю сам. Обязательно тебе расскажу.
—Только ты мне все расскажи. Ничего не скрывай, ладно?
—Договорились, моя упрямая девочка.
Он сажает меня на смотровую кушетку и отходит в сторону. Женщина в белом халате помогает лечь. Начинает с внешнего осмотра, вопросов, измерения температуры. Тридцать восемь и пять, а я едва ее чувствую. Голова болит, знобит, говорить и глотать больно, но это же такая ерунда по сравнению с тем, что происходит с Максом. А меня перекладывают на каталку, везут в другой кабинет. Снимки, УЗИ, анализы. Все это кажется бесконечным. И папа все время рядом. Так хорошо, что он здесь. При любой возможности держусь за его руку, чтобы ощущать реальность. Убеждаю себя — это не сон. Все и правда закончилось.
Меня устраивают в палату, ставят капельницу, прямо через нее делают какие-то уколы и говорят, что сейчас я буду спать. А я не хочу спать! Я хочу знать, что с моим Авдеевым! Но проклятые лекарства действуют очень быстро. Папина теплая ладонь гладит меня по лицу. У него очень уставший, потемневший взгляд и под глазами залегли черные тени. Кажется, он ни минуты не спал все эти дни.
—Сколько нас там держали?— мы ведь совсем потерялись во времени.
—Пять суток почти. Это были самые длинные и самые страшные пять суток в моей жизни. Поспи сейчас, детка. Как только будет информация про Максима, я тебе расскажу. Поспи.
Крепко сжав мою ладошку, снова прижимается губами ко лбу, а я слышу, как скрипят его сжатые зубы и еще одна слеза падает на мое лицо. Папа быстро смахивает ее, улыбается и под его улыбку у меня закрываются глаза.
А просыпаться страшно. Мне кажется, я сейчас разлеплю веки и снова увижу тот осточертевший потолок и не выключающуюся лампочку. Лежу с закрытыми глазами, прислушиваясь к звукам вокруг себя. Не капает чертова вода в раковину и не урчит больше Гром.
В коридоре громыхает ведро, и я дергаюсь от этого, тоже знакомого звука.
—Тише-тише,— папа с беспокойством всматривается в мое лицо, поглаживая через теплое одеяло.
—Не сон…— выдыхаю, глядя на него мутным взглядом.
—Не сон, малыш. Все закончилось,— ведет большим пальцем по моей щеке, словно стирая дорожку слез.— Ты плакала во сне.
А я не помню, что мне снилось. Было темно и беспокойно, сначала очень холодно. Так, что стучали зубы. А потом стало жарко. И сейчас жарко, но теперь я понимаю почему. Одеяло. Я еще долго буду помнить то, другое, старое в клеточку, которое стало нашим спасением и у нас получалось немного согреваться под ним. В основном Максу. Ему это было гораздо нужнее.
—Ты узнал про Макса? Ты обещал,— напоминаю папе.
—Сколько вас теперь связывает…— вздыхает отец.— Узнал, конечно. С ним мама. И Гром лежит прямо у входа в интенсивную терапию. Дальше его не пускают. У парня сильное сотрясение, рана на затылке воспалилась, но внутрь не пошло, что уже хорошо. Переохлаждение. Повреждены обе ноги. Чем его били?
—Битой.
—Врач так и предположил. Сказал, парню повезло, кости крепкие, отделался несколькими трещинами и кровоизлияниями под кожей. Ноги у него бордово — синие до самых колен,— вздыхает папа, решив от меня ничего не скрывать, как и обещал.
—Я думала перелом…
—Нет, Анют. Обошлось. Но приятного все равно мало. Потеря зрения связана с травмой головы и шоком. Врачи говорят, должно восстановиться.
—Должно?— внутри меня вдруг что-то обрывается и падает в низ живота.
—Пока рано давать какие-то гарантии. Максом почти всю ночь занимались. Сейчас он спит, я с его мамой все время на связи.
—А мне можно? На минуточку. Я просто посмотрю на него, и мы вернемся в палату. Папочка, ну пожалуйста. Мне очень нужно.
—Я спрошу у врача,— вздыхает он.— Если разрешит, отнесу тебя к Максу, как проснется.
—Спасибо.
В обед в меня вливают горячий бульон. Папа кормит из ложечки, как было в детстве, когда я болела. Следит, чтобы выпила все таблетки. А потом я снова сплю вплоть до самого вечера.
Отцу удалось уговорить врачей и мне разрешили увидеть Макса, правда он снова спит. Мне объяснили, что пару дней его еще продержат в таком состоянии. Это ничего. Пусть спит. Он боролся и за себя, и за меня в том подвале, хотя не мог сдвинуться с места. Его вымотали боль, температура, холод и темнота. Я бы сама отправила его на недельку в сон, чтобы отдохнул и восстановился.
Меня тоже словно разом покинули все силы. Вот там они были, и я ходила, пыталась лечить Максима, ела, кормила его, а сейчас не могу. Меня хватает на то, чтобы сесть. Папа помогает устроиться в специальном кресле — каталке и везет к лифту.
На входе в отделение интенсивной терапии и правда лежит Гром. Увидев меня еще издалека, пес поднимается и приближается сам. Приветственно лижет меня в щеку, идет рядом до самых дверей, за которые его не пускают.
—Ты такой молодец,— глажу его по гладкой шерсти между ушей.— Голодный, наверное.
—Не переживай, его тут подкармливают. Он даже погулять с Олегом согласился. Быстро сделал свои дела и вернулся на место.
—А его совсем нельзя к Максу пустить?— поднимаю голову, чтобы посмотреть на отца.
—Малыш, сюда людям то не положено, кроме медиков. А это собака.
Папа толкает коляску в дверной проем, и мы погружаемся в тяжелую атмосферу этого отделения. Она давит мне на психику так сильно, что я, не выдержав, обнимаю себя руками за плечи. Папина ладонь проходится по волосам, он что-то говорит про психолога, но я уже не слышу. Мы повернули в один из боксов, где на высокой кровати лежит совершенно бледный Макс. Рядом с ним мама. Услышав нас, она оглядывается, улыбается мне блёклыми, синеватыми губами.
—Как ты, Анют?— спрашивает Ирина Дмитриевна.
—Пока не знаю,— признаюсь директору нашего лицея, не отрывая взгляда от спящего Максима.— Можно?— тяну руку. Очень хочется к нему прикоснуться.
—Конечно,— она кивает и отходит в сторону, чтобы папа смог подкатить меня ближе к кровати.
Я тут же сжимаю ладонь Авдеева, лежащую поверх одеяла. У него тоже капельница. И еще какие-то датчики. Я смотрю мимо них на его подрагивающие ресницы, на обметанные губы, которые целовали меня, напоминая, что мы еще живы. На осунувшееся лицо с заострившимися скулами. Поднимаю его тяжелую руку и целую в костяшки пальцев, наплевав на присутствие родителей. Какая теперь разница, кто что подумает? Я же не могу жить без этого человека. Мне каждую секунду без него плохо.
