Не Рэдди, только не Рэдди!
Отчего так было? Отчего она вдруг обрела способность следить за этим праздничным фейерверком смерти? Почему ей не далось сладостное небытие, в котором замерли все остальные? Даже обречённые пилоты в итоге оказались под спасительным воздействием забытья Песни Глубин, так почему же…
Тряхнуло.
Оля приходила в себя, из последних сил карабкаясь со дна зыбкой ямы искусственного сна. Ей нужно выбираться. Преследовавшие её образы огня и смерти скользили по самому краю её сознания, не позволяя ей сдаваться.
Дикий ужас пронизывал её естество, выгибая струной беспомощное тело, заставляя кричать в темноте, кричать до дикой боли в животе, до красных искр перед ничего не видящими глазами.
Оля будто парила там, за пределами могучей брони огромного транспортника, и оттуда, снаружи, этот гигант уже не казался неуязвимой крепостью — это была малоподвижная мишень, которую в этот самый миг защищала от врага лишь самоотверженность бросавшихся на жерла вражеских орудий молодых пилотов ПКО, для которых этот первый в их жизни реальный бой становился и последним.
Оля должна была собраться. Нельзя лежать вот так, бездумным неодушевлённым грузом, когда вокруг гремит битва.
Освободиться. Всё просто, только и нужно — притопить пару сенсоров на вогнутой стенке камеры. Она словно чувствовала, какие именно и в какой последовательности. Упрямая техника никак не хотела выпускать пассажира из своих цепких объятий. Пассажир должен сладко спать. Однако откуда-то у Оли нашлись аргументы против железной воли упрямых ку-тронных мозгов.
Оля, не видя ничего вокруг, брела по узким коридорам, упрятанным в глубине громоздкой туши «Колонизатора», с неё стекали капли серебристой биологической жидкости, босые ноги оставляли долго не сохнущие следы.
Девушку звало. Где-то там за её жизнь умирал Рэдди, где-то там умирали другие отважные ребята, их старые друзья и совсем незнакомые люди. Там уже погиб Мак-Увалень, погибли две трети отряда Рэдди. Она не имела права, да и просто не хотела оставаться бессмысленным грузом.
Дикая мысль.
Она чем-то им могла помочь.
Могла помочь Рэдди.
Об этом — помощи, служении и разделённой с ней боли шептал ей всё время с тех пор, как она очнулась на песчаном берегу, тихий, едва слышный, ужасающе далёкий, голос иного существа.
Он обещал ей жизнь, обещал защиту. Он был способен помочь ей, а значит, он мог помочь и им обоим.
Дикая мысль.
Выбраться отсюда.
В полубреду, в недрах незнакомого гигантского корабля, сотрясаемого рывками сходящего с ума ходового генератора, едва обеспеченного устойчивой бортовой гравитацией, обнажённая, поминутно оскальзывающаяся на едва различимом в свете аварийных ламп полу, она шла к своей цели.
Она не сдавалась, не сдавался и тот, кто её вёл. Сквозь наполняющие её образы гибнущего флота ПКО Пентарры прорывалась одна единственная мысль — дойти.
Внутрь раскрывшегося шлюза она уже буквально рухнула, теряя остатки сознания.
Она дошла, она почти дошла.
Когда спасательную шлюпку, выброшенную послушной автоматикой в кипение безумного боя, задел первый шальной мезонный заряд, Оля уже лежала в бортовой гибернационной камере. Она не заметила, как это произошло. Для неё бой продолжался, не окончившись даже за этой последней ослепительной вспышкой, которая её убила.
«Файрер-118 Эндикотт» бортовой номер 31 зи/а 5868 лётного капрала ПКО Рэдэрика Ковальского беспомощно падал сквозь атмосферу Пентарры. Падал с неработающей гравитационной секцией и пробитой кормой, окружённый сгустком раскалённой ревущей плазмы. Падал, остановленный прямым попаданием в газовый хвост родной планеты, падал в компании тучи других обломков.
Его звено погибло. Он сам погиб, хоть и держался гораздо, гораздо дольше остальных.
Капрал Ковальский, Рэдди, никто.
Кому теперь вспоминать его имя, кому давать оценку его первому и последнему бою, как жить ему самому, лишившемуся всего, что он любил, что он считал своим миром, своим домом, своей семьёй.
Почему до сих пор бьётся его сердце, почему не угас его разум, «почему», проклятые «почему».
Никто и ничто. Как никто и ничто может задавать себе эти последние вопросы, бессмысленные, не имеющие ответов, не нуждающиеся в ответах.
Гремело за рассыпающейся бронёй разъярённое плазменное облако, бился на самом дне непокорного его сознания набат — Пентарра мертва.
Он успел стать никем в считанные секунды. И каждое из этих крошечных мгновений отпечатывалось в его памяти раскалённым клеймом. Он был далеко, очень далеко в тот миг, но даже на таком расстоянии он почувствовал пронзительную боль, словно это он два миллиарда раз умирал сейчас в недрах раскалывающихся туш гигантских неповоротливых каргошипов, оставшихся совсем без прикрытия.
После того удара из-под развёрнутого поперёк вражеского строя силового щита у них не осталось шансов. Врага было слишком много.
У Рэдди не осталось сил даже попытаться осмыслить весь масштаб случившегося. Сжавшись в недрах мёртвого «кокона», он лишь тихо выл в унисон гибнущему кораблю. Он был мёртв даже вернее, чем его товарищи, оставшиеся там, наверху, среди миллиардов обломков, кружащих по своим орбитам.
Оля, Оленька… почему тебя больше нет со мной?
Её больше нет. Её больше нет. Ну, а он… разве есть?
На долгое мгновение всё тело свело судорогой — то спятившая автоматика в последний момент смогла реанимировать один из гравитационных гасителей.
Прибыли — проскрипел голос и отключился.
Действительно. Прибыли. Нужно выбираться.
Шли минуты, затем часы, было темно, или это отказало зрение, Рэдди не знал. Под ним беспрестанно содрогалась почва, несколько раз он слышал над собой рёв вражеских двигателей, потом время замирало, услужливо предоставляя возможность проститься со своей никчёмной жизнью. Но и смерть медлила, не давая успокоения.
Почему он до сих пор жив.
Последнее «почему».
Обломки мыслей текли в нём, заставляя истончившиеся нервы саднить и рваться. Рэдди растворялся в его существе, оставляя лишь нечто аморфное, слабое, не знающее, откуда оно взялось, и какое отношение оно вообще имеет к этому бессильному белковому созданию. Пора было расставаться.
Земля под ним была такой холодной.
И почему-то стало тихо.
Он уже ничего не ощущал, когда над его истерзанным телом, скорчившимся среди дымящихся радиоактивных обломков, нависла огромная тень.
Тень человека ростом до небес.
Вокруг было по-прежнему непроглядно темно, но эту фигуру он почувствовал чем-то иным, не зрением, не слухом.
К нему явилось существо стократ мудрее и стократ старше него. В недрах существа жила знакомая боль пережившего многих.
