Уходили от купола с тем же ощущением смутной неуверенности. Стоило остаться или решение догонять Ковальского было правильным?
Ветер совсем утих, вокруг стояла мёртвая тишина, в которой скрип снега под ногами был похож на громыхание согнутого металлического листа, по которому без устали лупят увесистым куском вулканического стекла. Снежная равнина слабо светилась, отражая в небо умирающие звёздные фотоны, и только следы их бывшего проводника были ясно различимы на сотню метров вперёд. Насколько он их успел опередить?
В отличие от прошлого перехода, ночной их марш-бросок почти не отпечатался в памяти Джона. Скудная всхолмленность заснеженной равнины превращала путь в механическое перемещение из точки в точку, сквозь заволакивающую сознание никак не оборимую усталость, сквозь тяжесть в ногах и полное отсутствие мыслей в голове.
Цепочка следов впереди и пять серебристо-металлических фигур, размеренно шагающих в такт друг другу, даже грохот смёрзшегося в битое стекло снега будто с каждым мгновением уходил куда-то за грань едва ворочающегося сознания, становясь чем-то несущественным.
Когорта с каждым пройденным километром погружалась в информационный вакуум, замыкаясь на себе — только дорога, пятеро на ней и ничего вокруг.
Только яркие звёзды продолжали холодно взирать на всё происходящее со своих вершин, не мигая и даже, кажется, остановив своё суточное вращение. Пару раз Джон порывался рассчитать их позиционирование на оставшейся где-то там позади сетке. Но даже на это не хватало силы воли.
Тем не менее, зря они опасались заблудиться, проторенный Ковальским путь оставался ясно различим, если они и потеряли ориентацию в пространстве и на самом деле уходили от цели, а не приближались к ней, то делали они это вместе, что лишало Джона последней темы для размышлений.
Они были в тишине и темноте, двигаясь куда-то ощупью, не понимая, как их сюда занесло и куда они идут, что там ждут увидеть. Когда всё это кончится и чем, тоже было совершенно неясно, да и не интересно. Когда впереди мерцает голубой наст, на ноги давит тяжесть груза, а на самом краю поля зрения продолжает копошиться таинственное нечто, думать невозможно. Требуется просто дойди, дождаться, дотерпеть.
И тогда история двинется дальше, что-нибудь произойдёт, появятся новые вопросы и ответы. Прежние устаревали с каждым мгновением, ответов же они так и не дождались.
Каждые полчаса сержант проводил перекличку, снова и снова опрашивал биометрию, требовательно дожидался бодрого ответного «апро, сорр!», после чего когорта снова погружалась в апатию.
Как-то незаметно сперва перестала падать, а потом и принялась расти внешняя температура. Джон то и дело оглядывался туда, где, согласно сетке, теперь был вывернутый наоборот рассвет Аракора.
Но нет, диск Штаа не спешил ещё показываться из-за неповоротливой туши планеты, видимо это банально сменился ветер, подтянулись тёплые океанические воздушные массы. То, что ветра никакого не было вовсе, Джона в тот момент совершенно не беспокоило. Вот вернётся температура в пределы нормы, можно будет разоблачиться, оставшись, наконец, в привычных и таких удобных биосьютах.
Минуты сливались в часы, часы размазывались в невозможную вязкую кашу, однажды Джон понял, что понятия не имеет, сколько они уже идут и сколько им ещё идти.
В чувство его привела отрывистая команда сержанта.
—Стой.
На самом краю поля видимости цепочка следов упиралась в покрытую серебристым хитином фигуру.
Они догнали Ковальского.
Сколько лет? Ты не мог сказать точно. Не мог даже понять, может ли существовать ответ на столь бессмысленный вопрос.
Тебе сообщили какие-то даты, какие-то сроки, но для тебя всё обстояло совсем иначе, нежели во внешнем мире, где действовал этот пустой, бессмысленный календарь.
Тьма поглощает тебя с тех самых пор, как появился голос Учителя. Тьма поглотила тебя с тех пор, как он исчез. Не известно.
Не известно, реален ли тот, кто спас тебя однажды от сумасшествия в этой беспросветной темнице. Не знаю, реален ли был ты сам, или эта пародия на существование — лишь отчего-то растянувшаяся в пространстве и времени агония сознания, некогда исчезнувшего, но никак не могущего погибнуть окончательно. Когда-то ты в ярости молил эту вязкую тьму покончить с тобой, не терзать существованием, подобным жизни примитивной бактерии, в самой своей сути не способной ни понять, ни просто увидеть раскинувшийся вокруг водоворот событий. Бактерия так же, как и ты, проклятый и брошенный в темницу собственного сознания, бессмертна, она способна лишь дробиться на равные доли, с каждым таким актом саморазрушения только увеличивая меру собственного страдания. Впрочем, бактерия не знает, что она такое. Ты — знал.
Как и тот факт, что время — не повод для скорби. Внимание, которое мы все уделяем его течению, говорит лишь о нашей внутренней несдержанности. Нам кажется, что долгие часы ожидания потрачены зря, что лишняя минута, проведённая в обители ожидания сжигает нас самих изнутри… Всё — не так. Пустота и мрак лишь оставляют нас наедине с самими собой, и коль снедает тебя неустроенность собственного сознания, так остаётся лишь гневаться на повод этой окаянной встречи. Нам кажется, что дела и события составляют истинную причину и сущность самой нашей жизни, мы забываем, что не минуты одиночества выкрадывают по кусочкам нашу короткую жизнь, растворяя её в безбрежном океане времени, а именно наши повседневные, второстепенные, такие нужные и такие бездумно пустые поступки делают это!
Сколь ни тягостно продолжение сущего, сколь ни гнетёт оно нас, ожидающих всё нового и нового, ещё и ещё, сколь ни бередит беспокойные умы, выгребая из подвалов нашей памяти будоражащие воспоминания, что спят себе спокойно на бегу, не забывай, человече, не в нём причина всех страданий, а лишь повод для них.
Долго и многотрудно протекал твой путь от яростного метания меж этих непроницаемых стен до спокойного терпеливого ожидания неизбежного. Заключённый в объятия своих мыслей, ты, трудами Учителя и собственной душевной усталости, избежал гибельной тропы саморазрушения, когда ты уподобляешься змее, вцепившейся в собственный хвост, когда одно твоё дыхание глоток за глотком поглощает тебя самого, свергая с пьедестала высшего, наделённого разумом существа в самую глубокую из бездн безумия.
Ещё дольше ты двигался обратно к бытию, но не потому, что труден был путь — что тебе теперь были трудности, коль ты уже установил вечное, как тебе тогда казалось, перемирие в войне с самим собой — ты попросту не очень спешил. Учитель однажды исчез, летели годы, и ты подумал, что он уж больше не вернётся, это и было тебе знаком.
Сколько лет? Неважно. То, что следовало делать дальше, не нуждалось в установлении сроков. Ты измыслил себе эту тюрьму. Чтобы вытравить из себя все осколки того, что нельзя восстановить, и собрать воедино всё остальное, а время… оно и правда текло мимо.
Долго… долго…
Но рано или поздно заканчивается любой путь. Вспыхнул свет, отравленным кинжалом полоснув по слепым твоим глазам.
