Его бронированные рыцари обрушиваются на гвардию Праха, полосуя их мечами и сшибая с посадочной площадки, пока в живых не остается никого. Убивая золотых и ищеек, пытающихся дать последний бой у входа в крепость, Аполлоний поет:
Ночь древнюю и Хаос я воспел
Не на Орфеев лад, на лад иной.
Нет! Музою небесной умудрен,
Спускался я в провалы темноты
Отважно и оттуда восходил
Он хватает серого одной рукой и бьет его головой о корпус челнока Повелителя Праха, пока от черепа ничего не остается. Сразу после этого убийства он разворачивается ко мне; шлем Минотавра помят и забрызган кровью, и на мгновение мне кажется, что сейчас Аполлоний меня прикончит. Но шлем уползает в свое гнездо, открывая потное лицо; из-под спутанных волос сверкают дикие глаза. Аполлоний взирает на меня почти с любовью и помогает мне встать.
–Какой гнев мы вызываем вместе!– ревет он.– Жнец и Минотавр, нечестивые легенды! Мы сокрушили их на берегу!
Как, черт побери, он это сделал?
Враги превосходили его числом вчетверо.
Один из солдат Минотавра поддерживает меня. Я лишился шлема, и мое лицо настолько залито кровью после попытки скальпирования, что меня родная мать не узнала бы. Аполлоний пронзает сердце раненого золотого и поворачивается к своим телохранителям:
–Воркиан, Гаул, присоединяйтесь к охоте. Перебейте их всех до единого.
Его люди прыгают с башни обратно в гущу битвы, все еще кипящей на берегу, где они высадились. Аполлоний шагает ко мне, протягивая руки, и заключает меня в объятия. Сбитый с толку, я так и стою, пока он не отстраняется.
–Божественное зрелище, Дэрроу!– Он смотрит на упырей с улыбкой.– На свете нет более великолепной банды дьяволов. Как вы прорубили себе путь – словно падшие серафимы среди смертных людей!
Ко мне, хромая, подходит Севро. Его левая рука неестественно согнута в локте, а в трещинах брони виднеется обугленная плоть. Я осматриваю уцелевших упырей и с нехорошим предчувствием понимаю, что Крошки и Клоуна нигде не видно. Тракса сидит, прислонившись к подпорной стене, а Безъязыкий оказывает ей первую помощь. Один лишь Александр невредим. Его робоскафандр превратился в груду дымящихся обломков, однако, освободившись от них, сам он выглядит почти элегантно посреди этой бойни, и лишь по глазам можно понять, что нервы его на пределе.
–Александр…
–Да, сэр!
–Вызови «Несс» иудерживайте крышу.– Я разворачиваюсь и хромаю к бронированной двери, ведущей с посадочной площадки в башню.– Севро, Аполлоний, за мной!
55.Лисандр
Реквием
Я просыпаюсь от беспокойного сна, и мне кажется, что сейчас я увижу Кассия, который стоит в дверном проеме и спрашивает, не мучают ли меня опять ночные страхи. Но Кассия больше нет. Я медленно воскрешаю в памяти происшедшее, и в какой-то момент воспоминания обрушиваются на меня.
Вдруг понимаю, что в комнате кто-то есть. У окна стоит пожилой бурый. Я слишком устал, чтобы пугаться. Его глаза цвета древесной коры поблескивают из-под густых бровей. Он смотрит на меня с улыбкой и глубоким уважением:
–Господин Луна, прошу прощения, что помешал вашему отдыху. Но вас ждут.
–Кто?
–Друг.
Серафина? Бурый проходит мимо моего тюфяка, стараясь не наступить на ткань, и рисует на стене странный символ. Стена еле слышно рокочет и раздвигается, открывая тайный проход, через который, похоже, он и вошел. Я колеблюсь: авдруг это ловушка? Бурый нетерпеливо машет рукой:
–Идемте, господин, идемте. Она ждет.
Я молча следую за ним по тоннелям. Он ведет меня через тьму, пока мы не добираемся до другой стены. Он снова рисует символ, и стена расступается. Бурый проводит меня в гостиную и закрывает за нами проход. Потом указывает на шелковые подушки на полу перед очагом.
–Подождите здесь, господин. Подать вам что-нибудь?
–Чай, если можно,– говорю я машинально. Потом осознаю, что голоден.– И еду. Любую.– (Бурый кланяется и хромает прочь.)– Извините, сенешаль, как вас зовут?
–Арука,– негромко отвечает он.
–Спасибо, Арука.– Я склоняю голову на манер жителей окраины.
Слуга снова кланяется и оставляет меня одного.
Эта комната больше любой другой отражает доцветное наследие Раа. Она выглядит традиционно и аскетически, но в ее отделке использовано дерево. Маты-татами, сплетенные из бледной травы игуса, тянутся до ряда окон, что выходят на стылые пустоши. Каменный потолок поддерживают целые стволы деревьев, окрашенные в теплый медовый цвет. В отделанной кипарисом токономе – приподнятой над полом нише – растет маленькое дерево, и в воздухе висит поддерживаемый гравиколодцем меч. Мое внимание привлекает единственная необычная деталь комнаты: большое старое пианино, сделанное из сердцевины дерева. Это настоящее чудо. Конечно, на Церере и некоторых астероидных базах есть пианино покрупнее, но то дешевые пластиковые синтезаторы. Дерево для этого инструмента, должно быть, привезли с Ганимеда или Каллисто.
Я провожу рукой по клавишам. Я ошибся. Пианино очень старое. Возможно, даже старше Сообщества. В крышку над клавишами врезаны две золотые буквы S. Мои руки скользят по волнистому узору полированной древесины. Я закрываю глаза и будто чувствую на лице энергию, взрастившую это дерево, будто снова слышу пение птиц в небе. Десять лет спустя они поют, словно это было вчера… Мимолетное воспоминание, не дольше вспышки спички, всплывает из глубин моего разума. Ощущение, запах чего-то утраченного.
Я просто тоскую по дому? Или это нечто большее?
–Ты умеешь играть?– раздается женский голос.
Я поворачиваюсь и вижу, что в комнату, шаркая, входит мать Ромула Гея. Ее спина сгорблена, плечи опущены. Она и в молодости, наверное, была худощавой. Запястья у нее хрупкие, как ножки бокалов, а кожа бледная, как бумага, и испещрена венами, словно голубой сыр. Кажется, будто рухнуть на пол и разбиться ей мешает лишь тонкая деревянная трость и ручища сопровождающего ее здоровяка-черного. Гея цепляется за него, будто за старого друга. Черный стар, как и она. Сгорбленный сивый голем с внимательными глазами-жуками, зарывшимися в складки древнего лица. Его голова – валун. Уши изломаны и заострены на кончиках. В мочках ушей – золотые диски размером с куриное яйцо, с изображением мечущего молнии дракона. Длинная, нестриженая седая борода, спускающаяся на серый скорсьют, заправлена за пояс.
–Нет,– отвечаю я.– Я так и не научился.
–Дитя Гипериона, чуждое музыке? Какое преступление! Но ты, должно быть, был очень занятым ребенком. Несомненно, твоя бабушка учила тебя алхимии превращения лун в стекло. Или это была прерогатива твоего наставника?
Маска старческого слабоумия, которую она носит в присутствии семьи, исчезла. Любопытно.
