Даксо садится, смотрит в мою сторону с болезненным выражением лица и потирает висок.
Когда аплодисменты наконец стихают, поднимается Публий Караваль. Его короткие медные волосы разделены пробором, каждая прядка на своем месте.
–Мне говорили, что я пришел в этот мир, чтобы служить. Чтобы перемещать незримые рычаги древней и злобной машины. Все мы двигали эти рычаги. Но теперь мы служим народу. Мы здесь для того, чтобы освободить человеческое достоинство. Дэрроу из Ликоса – наше величайшее оружие против тирании. Давайте же заострим этот клинок снова, чтобы он мог разбить цепи наших братьев и сестер, что пребывают в рабстве на Венере.– Он прикладывает руку к сердцу, и этот жест исполнен сочувствия и решимости.
Хор сенаторов заявляет о поддержке; они стараются перекричать друг друга.
Мустанг встает, грохнув Скипетром Зари:
–Резолюция зарегистрирована сенатом. Переходим к обсуждению.
Все взгляды устремляются на Танцора. Он сидит не шелохнувшись. Мустанг пристально смотрит на него.
–Сенатор О’Фаран,– говорит она.– Вы желаете что-либо сказать?
–Благодарю, моя правительница.– Прежде чем встать, он теребит край тоги – нервная привычка. Он по сей день ненавидит говорить на публику. Голос у него хриплый и прерывистый, кардинально отличающийся от ораторской манеры Публия.– Лорд-император, мой друг, мой брат, позволь мне сперва сказать, как я счастлив видеть тебя дома. У республики нет… более великого сына!– (Многие кивают.)– Я также хотел бы лично поздравить тебя с частичным освобождением Меркурия, невзирая на твои методы, о которых я еще выскажусь.
Смотрю на Танцора настороженно. Знаю, что он намеревается сделать, но не знаю, как это будет подано.
–Все вы знаете, что я солдат.– Он опускает взгляд на свои загрубелые руки.– Я держал в этих руках оружие. Я вел за собой людей. И, как и большинство из вас, я всего лишь смертный в войне гигантов.– Он смотрит на золотых, на черных.– Но я узнал, что гигантов можно сразить словами. Слова – наше… спасение. И потому я стою перед вами, вооруженный лишь голосом.– Он ненадолго замолкает, кривится – должно быть, в ответ на свои мысли.– И я хочу спросить вас: вкакую эпоху вы хотите жить? В ту, где мечи ведут нас за собой? Или в эпоху, где одинокий голос может петь громче, чем ревет двигатель? Разве не об этом песня Персефоны? Мечта Эо из Ликоса?
В рядах его сторонников слышен гул согласия.
Когда он намекает, что я отошел от мечты Эо, меня затапливает горечь. Эо была моей, и я потерял ее из-за них. Но каждый раз, когда ее упоминают, пусть даже с почтением, мне кажется, будто ее выкопали из земли и выставили напоказ перед толпой.
–Сенаторы, мы не имеем власти сами по себе,– медленно продолжает Танцор.– Мы всего лишь сосуды. Мужчины и женщины, избранные, чтобы говорить от имени народа, во благо народа, чтобы возвышать свой голос в защиту народа. Дэрроу, ты помог народу обрести голос. За это мы все в долгу перед тобой. Но теперь ты отказываешься слушать этот голос, отказываешься повиноваться законам, которые помогал создавать. Ты получил приказ сената, приказ народа – остановиться над Меркурием. Ты не выполнил этот приказ. Ты выпустил Железный дождь.– Он смотрит на Сефи – она сидит несколькими рядами ниже Севро, на гостевых скамьях, и с непроницаемым лицом наблюдает за происходящим.– Из-за твоей нетерпеливости миллион наших братьев и сестер умерли за один день. Двести тысяч черных. Двести тысяч. Невосполнимые потери.– Тяжелые слова падают одно за другим, и я ощущаю мрачный гнев блока черных, тот самый гнев, что исходит от Сефи после Дождя.– Ты не только сделал это – ты еще неправомерно призвал части Четвертого флота, охраняющего Марс, чтобы усилить атаку на Меркурий. Почему?
–Потому что это было необходимо для…
–Один миллион душ.
Я знал тридцать семь из этих душ, и каким-то образом это кажется больше миллиона.
–Один человек однажды сказал, что в войне, которая ведется политиками, проиграют все,– с горечью говорю я.– Харнасс и Орион поддержали мой план. Ваши легионы до сих пор защищали вас. Но теперь у тебя появились к ним вопросы?
–Наши легионы?– спрашивает Танцор.– А наши ли они?– Прежде чем я успеваю ответить, он тяжело подается вперед, перехватывая инициативу с грацией старого медведя.– Сколько из нас потеряли близких на войне? Сколько из нас хоронили сыновей, дочерей, жен, мужей? Мои руки кровоточат от копания могил. Мое сердце разрывается при виде геноцида и голода на планетах, которые мы объявили свободными. На Марсе, у меня дома. Сколько еще людей должно пострадать, чтобы освободить Меркурий и Венеру, планеты, настолько идеологически обработанные, что наши собственные цвета будут биться против нас за каждый дюйм территории?
–Значит, раз Марс свободен, ты готов на этом остановиться? А прочие пусть гниют?– вскидываюсь я.
Танцор смотрит мне в глаза:
–А свободен ли Марс? Спроси у алого из шахт. Спроси у розовой из эгейского гетто. Ярмо бедности так же тяжело, как и бремя тирании.
Мустанг вмешивается в спор:
–На нас лежит священная обязанность избавить планеты от пятна рабства. Это ваши собственные слова, сенатор.
–На нас также лежит священная обязанность сделать эти планеты лучше, чем они были прежде,– отвечает Танцор.– Двести миллионов человек умерло с тех пор, как дом Луны пал. Скажите мне, какой смысл в победе, если она уничтожает нас? Если мы настолько истощены, что не можем защитить или обеспечить тех, кого вытаскиваем из шахт?
В зале нет оружия, кроме как у Вульфгара и его стражей, но слова Танцора наносят достаточный ущерб. Они сотрясают зал сената. И он еще не закончил.
–Дэрроу, ты стоишь здесь и просишь у нас больше людей, больше кораблей для ведения этой войны. И я спрашиваю тебя и молюсь Старику, что хранит Долину, чтобы ты смог мне ответить: когда закончится эта война?
–Когда республика будет в безопасности.
–Будет ли она в безопасности, если Повелитель Праха падет? Если Венера станет нашей?
–Повелитель Праха – сердце их военной машины. Но он правит страхом. Без него оставшиеся золотые дома́ сцепятся друг с другом в течение недели.
–А как насчет окраины? Что, если они явятся, а мы разнесем наши армии вдребезги ради убийства одного человека?
–У нас мирный договор с окраиной.
–Пока что.
–Их верфи уничтожены. Октавия об этом позаботилась. Аналитики «Стархолла» уверены, что окраина при всем желании не сможет нас атаковать еще пятнадцать лет,– говорит Мустанг.
–Ромул не желает новой войны,– киваю я.– Поверьте мне.
–Верить тебе?– Мой старый друг хмурится.– Мы верили тебе, Дэрроу.– (Я чувствую, что он разгневан. Так же он гневался в тот день, когда узнал, как я поступил с Сынами Ареса на окраине.)– Очень многие верили тебе. И очень много лет. Но ты влюблен в собственный миф. По-твоему, Жнец лучше, чем народ, знает, что надо делать.
