Я нахожу Филиппа забавным. Мы бродим, разговаривая, по уровню Променада, останавливаясь у непопулярной, но прекрасной галереи Паллады, чтобы взглянуть на стеклянные скульптуры, напоминающие застывших танцоров на празднике вручения лавров, и в зоопарке «Церебиан», где обитают кенгуру, зебры и другие вымершие существа, заново воссозданные во плоти и крови ваятелями. Он покупает мне попкорн с карамелью и кардамоном и фруктовый лед. Я раньше такого не пробовала. Мы курим под фонарями, освещающими кроны деревьев в парке Аристотеля, и смотрим, как бродячие собаки гоняются за смирными голубями, прилетающими попить из фонтанов. Филипп рассказывает мне обо всем так, словно я попросила об этом. Он прекрасный оратор, однако использует многие неизвестные мне слова, а некоторые применяет в незнакомом смысле. Чувствуется, что он умудрен жизнью и образован – настолько образован, что насмехается над манерами спесивых дам в мехах и драгоценностях. А ведь я сначала робела перед подобными женщинами.
Ава, тебе бы понравился этот мужчина. Куда до него глупым мальчишкам из городка!
Он, кажется, тоже хочет узнать меня получше. Но расспрашивает не обо мне, как другие, а о том, что я думаю. Я говорю много и сбивчиво, забывая о застенчивости, а он наблюдает за мной, трогая что-то под рубашкой.
Возможно, он старше моего отца, но в нем есть нечто молодое, заставляющее меня улыбаться. Он что-то скрывает – быть может, глубокую печаль. Иногда я подмечаю, как он смотрит на деревья и фонтан, будто давным-давно уже бывал здесь с кем-то. И в такие моменты он всегда прикасается к груди.
Интересно, кого я ему напоминаю?
Я теряю счет времени, забывая, что здесь солнце не садится в конце дня. Когда я говорю, что мне нужно вернуться в цитадель, Филипп заявляет, что проводит меня, после того как мы поужинаем в одном маленьком венерианском заведении. Я колеблюсь, несмотря на урчание в животе, и хочу как-нибудь отговориться, ведь мне никогда не доводилось бывать в настоящем ресторане, а еще я стесняюсь своего ужасного пальто и беспокоюсь, что это будет слишком дорого для Филиппа. Но он настаивает. И это хорошо! Маленький венерианский ресторан – прекраснейшее место из всех, какие я только видела. Салфетки и тарелки белые, будто сваренные вкрутую яйца. Столовые приборы из серебра. Струится музыка: фиолетовый играет на цитре в беседке из плюща, выходящей на цитадель и горы на севере.
–Мне больно думать, что ты прожила жизнь без устриц,– говорит Филипп, проглатывая одну.
–А ты никогда не ел яичницу из гадючьих яиц.
–Несомненно, к этому нужно иметь привычку, чтобы войти во вкус.
Я вздрагиваю, глотая очередную устрицу. Первую я разжевала, и меня едва не вырвало, но теперь, когда я знаю, что их надо глотать целиком, они начинают мне нравиться, если сдобрить их достаточным количеством уксуса. Или, возможно, мне нравится, что они мне нравятся. Чувствую себя очень важной, когда официант подходит и спрашивает, не желаем ли мы еще чего-нибудь, и изрекаю:
–Еще одну порцию, пожалуйста.
–И два мартини,– заявляет Филипп.– Какое коварство с твоей стороны, обаяшка.
Официант краснеет и уходит. Я смотрю ему вслед, страшась представить, сколько же это все будет стоить,– при том что едва могу позволить себе кофе. Филипп бросает пустую ракушку в ведро.
–Они не идут ни в какое сравнение с настоящими венерианскими морепродуктами, но, несмотря на эту войну, Земля делает все возможное.
–Я слышала, что торговля может возобновиться с заключением мирного договора,– со знанием дела говорю я: так сказал один из людей Квиксильвера, посетивший Кавакса пару недель назад.
–Ха! Мир надолго не затянется. Он никогда не бывает долгим. Золотые не удовлетворятся условным миром. Им нужно все.
–«Вокс попули» может заключить его без золотых.
–И откуда ты это знаешь?
Понимая, что ляпнула лишнего, я пожимаю плечами:
–Так, слышала кое-что.
Он изучающе смотрит на меня:
–А тебя это не беспокоит? Заключение мира с работорговцами?
Я задумываюсь, радуясь, что он не спросил, где я «слышала кое-что».
–Не знаю.
–Уверен, что знала бы, если бы тебя это волновало.
–Этот сенатор… О’Фаран, Танцор. Это он освободил мою шахту.
Филипп присвистывает:
–Это уже кое-что.
Я киваю:
–Мне потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить его. Но если бы ты видел, как он на нас смотрел… Он просто хочет изменить мир к лучшему. Здесь и на Марсе. Похоже, правительница думает лишь о своих личных счетах с Повелителем Праха. А до простого народа ей нет дела. Она не бывала на Марсе уже шесть лет, а там… болото.
Филипп улыбается, услышав от меня это слово.
–А как насчет Жнеца?
–Не знаю…– дергаю я плечом. Я пьяна, и мне хочется поговорить о чем-нибудь другом.– Похоже, он теперь один из них.
–Золотой.
Я киваю, думая о своих братьях в легионах. Не рассказать ли о них Филиппу? Нет. Я не желаю, чтобы жалость испортила этот вечер.
–Я просто хочу, чтобы все это закончилось,– говорю я.– Пускай у нас будет та жизнь, которую всем нам обещали.
–Не всем. О, устрицы!
Мы приканчиваем следующую порцию, и после двух мартини Филипп расплачивается, стараясь, чтобы я не заметила. Я притворно ругаю его, но мысленно благодарю Долину и чувствую себя глупо из-за того, что так об этом беспокоюсь.
Пошатывающиеся и пьяные, мы выходим из ресторана рука об руку, распевая балладу алых о парне, который был настолько очарователен, что соблазнил рудничную гадюку,– Филипп настоял, чтобы я его научила. Он минимум на тридцать килограммов тяжелее меня и на две ладони выше, но гораздо пьянее.
–Выносливость алых чертовски впечатляет,– говорит он со вздохом и, невзирая на морось, усаживается на скамью на полпути через центр Героев.
Небо обложило облаками; тусклый свет создает ощущение почти что марсианской ночи.
–Надо дать отдых ноге. Очень болит.
Мы вместе сидим на скамье посреди площади центра Героев. Площадь окружают статуи. Моя любимая, Орион Аквария, возвышается на семь этажей над буйством красных кленов. Печально известная скряга-синяя стоит подбоченившись, с попугаем на плече. Самая большая из статуй находится в центре площади. Ночью на мостовой вспыхивают огни, освещая Железного Жнеца: парень-алый размерами вдесятеро больше обычного человека прикован к двум огромным железным колоннам. В нем нет ничего величественного. Он еле живой от голода. Его спина согнута. Но рот его распахнут в крике. Кажется, что цепи трескаются и рвутся, а колонны рассыпаются. В их осколках видны другие силуэты, изображения и кричащие лица. Филипп поглаживает свой медальон и откидывается на спинку скамьи, глядя на статую.
–Это что?– спрашиваю я Филиппа мгновение спустя. Он приподнимает брови.– У тебя под рубашкой. Ты поглаживал это весь вечер, как зверушку.
