К моему удивлению, она смеется и принимается считать мои шрамы, пока не находит один любопытный. Это длинный тонкий шрам, наподобие ожерелья вокруг шеи.
–Кто наградил тебя вот этим?
Ее бледные пальцы скользят по шраму, и я, хоть это и невозможно, слышу завывание ветра за окном. И в тамошнем мраке, и в моем сознании таится он, зверь Жнеца, демон моего детства. Я инстинктивно снова натягиваю халат и опускаюсь на пол. У нее вдруг делается виноватый вид.
–Мне оставил его один человек, когда я был юн,– говорю я, коря себя за утрату контроля над памятью. Некоторые демоны не уходят никогда. Бабушка хотела удалить этот шрам лазером. Я уговорил ее сохранить его.
Серафина садится рядом со мной на пол.
–Любовник?
–Нет.
–Ты убил его за это? За то, что он причинил тебе боль?
Я качаю головой.
–Почему же?
–Как я уже сказал, я был юн. Он – нет.
–Ты нашел и убил его позднее? Ты уже мужчина.
–Нет.
–Почему? Если он причинил тебе боль и остался в живых, он твой господин. Вот почему я убила того вождя черных, который победил меня на «Виндабоне».
–Это в прошлом. Прошлое не определяет меня,– повторяю я слова Кассия, будто свои собственные. Сколько раз он говорил мне это? Сколько раз у меня не получалось ему поверить?
–Глупый гахья.– Она постукивает меня по лбу.– Ничто не проходит бесследно. Все, что было, есть и сейчас. Этот шрам – история твоего подчинения. Убей человека, оставившего тебе его, и это станет историей твоего освобождения.
–Тебя отец этому научил?– говорю я, рассердившись, что она поучает меня.
Она слышит мой обвиняющий тон, и ее глаза делаются холодными и жесткими.
Я вдруг осознаю разницу между нами. Мы оба из правящих домов, но она, в отличие от меня, солдат. Она выросла в гладиаторских академиях в окружении мускулистых убийц, на луне, которая разрушит твою ДНК, если ты выйдешь наружу без высокоуровневой радиационной защиты толщиной как минимум три сантиметра. Эта девушка носит шрам, полученный в училище Ио, самом жестоком из всех. Его курсанты не убивают так часто, как марсиане, и не насилуют так много, как венерианцы, но игры могут длиться годами при температуре, от которой кровь застывает, прежде чем из раны прольется хоть капля.
А что делал я всю свою жизнь, кроме того, что читал и спасался бегством? Я вдруг чувствую, что собственная подначка обернулась против меня. Как будто я собака, лающая на волка, и тот отлично знает, что я не из леса, но позволяет мне лаять, потому что его это забавляет.
–Извини,– осторожно говорю я.
–Прощаю,– отвечает она.– Да, отец учил меня, что именно благодаря шрамам наши предки способны были придавать форму планетам. Мы золотые, и потому рождаемся настолько совершенными, насколько это возможно. Наш долг – принять шрамы, полученные вследствие нашего выбора, принять и помнить наши ошибки, иначе мы будем жить, веря в собственный миф.– Она улыбается своим мыслям.– Отец говорит, что человек, верящий в собственный миф, подобен пьяному, думающему, что может танцевать на лезвии бритвы.
Улыбка исчезает,– вероятно, она вспоминает лицо отца, когда ее брат уводил его прочь. И я отчетливо вижу, что в душе этой девушки идет настоящая война. И смягчаюсь, потому что чувствую внутри себя отголоски той же войны.
–Ты считаешь меня безнравственной,– тихо произносит она. Ее взгляд прикован к окну.– Предать собственного отца…
Почему ей не все равно?
–Семья – это… сложно.
–Да. Это так.
Воцаряется молчание, и между нами возникает понимание, выходящее за рамки слов.
–Ты странный,– говорит она в конце концов.– Твой друг – убийца. А вот в тебе есть мягкость.
–Я не мягкий!
Я вдруг осознаю, что она совсем рядом. Как остро я ощущаю близость ее тела… Пространство между нами вибрирует и искажается от только что проснувшихся неведомых сил, необузданных и пугающих. Я чувствую жар ее дыхания, вижу холодные лепестки губ и одинокий огонь в темных глазах, который может притянуть меня и поглотить. Я готов к этому, и моя готовность страшит меня больше, чем семья Раа. Даже больше, чем смерть,– а что еще меня ожидает, если Серафина узнает мою фамилию?
Она тоже ощущает напряжение между нами и разрушает его, отвернувшись.
–Марий говорит, что вы шпионы. Что ты не случайно меня нашел.
–Кажется, ты не слишком полагаешься на мнение Мария.
–Он змей, но не дурак.
–Меня больше волнует, что считаешь ты.
Серафина задумывается:
–Все мягкое, что живет долго, хорошо скрывает свое жало.– Она поворачивается к стене, собираясь выйти.
–Зачем ты взяла мой клинок?– Во мне вдруг вспыхивает гнев против нее.– Все эти люди умерли, потому что я не смог их вытащить.
–Я знаю,– тихо говорит она.– Но виновен в этом кошмаре Король рабов.
–Этого объяснения недостаточно.
–Я сделала это ради большего блага. Ты поймешь.
–Твоя мать не знает, что ты здесь, так?– спрашиваю я, кивнув на глушилку у нее на поясе.– Зачем на самом деле ты пришла?
Серафина колеблется, будто сама не знает ответа.
–Ты спас мне жизнь. Я… хотела посмотреть, достойна ли твоя жизнь того, чтобы ее спасать.
–И?..
–Я не решила.– Она смотрит на меня со странной жалостью.– Ты играешь с вещами, которых не понимаешь.
–Твоя мать назвала меня гостем. Я под защитой древнего закона.
–Моя мать совсем не такая, как мой отец.– Она делает паузу.– Дайте ей то, чего она хочет. Для вашего же блага.
–А чего она хочет?– спрашиваю я, но стена уже раздвигается, и Серафина ныряет в тень.
Кассий был прав. Мы не гости здесь. Мы добыча.
34.Дэрроу
Аполлоний Валий-Рат
Рано утром я заканчиваю наматывать круги в бассейне на четвертой палубе «Несса». Плавание – часть физиотерапии для восстановления руки, проткнутой клинком во время боя со стражами республики. Мое тело – это история боли и страданий. Казалось бы, я всего-то разменял четвертый десяток, а пришлось перенести уже три операции только по замене хрящей в коленях.
От плавания рука адски болит, зато это помогает отвлечься от клаустрофобии, постепенно возникшей на второй неделе нашего рывка к пространству Сообщества. К тому же заплывы и фехтовальные тренировки с Александром помогают на время забыть о семье.
Переодевшись у себя в каюте, я иду к Севро. Он лежит на кровати и смотрит видео с Электрой времен ее младенчества. Маленькая девочка плавает в воздухе над ним, молчаливая и суровая даже в раннем детстве, а Виктра надевает на нее жилет с высоким воротником. Перед камерой проносится хвост Софокла, перекрывая обзор. Я слышу смех Кавакса на заднем плане. Уже две недели прошло без контактов с внешним миром. Севро страдает.
