–Ну и наглость,– бормочу я, когда мы выходим в коридор.
–По крайней мере, она хоть не полезла через иллюминатор.
–Бедный Киран. Ты бы видел его, когда он просил меня не брать ее с собой.
–Вам не кажется, что это было резковато?– спрашивает догнавшая нас Тракса.
Севро усмехается:
–Слушай, Тракса, дети как собаки. Одни скулят, другие лают, третьи рычат. Нужно просто найти правильный язык, а потом ответить им так, чтобы было понятно.
–Ты можешь разговаривать с собаками?– усмехается Александр.
–Ну с тобой же я разговариваю, разве нет?
Когда мы с Севро приходим поговорить с Аполлонием, Мин-Мин бездельничает на посту охраны перед гауптвахтой. Ее винтовка прислонена к стене. Кривые железные ноги закинуты на консоль, чашка с кофе рискованно балансирует на гидравлическом шарнире. Мин-Мин смотрит комедию про алого, подселяющегося к фиолетовому и серому в Гиперионе. Результат – множество шуточек. Она почесывает жесткие волоски на загривке и поднимает взгляд на нас:
–Привет, боссы.
–Как сегодня эти чертенята?– спрашиваю я.
–Тихие как мыши.– Мин-Мин продолжает одним глазом посматривать на голографическую проекцию и смеется, когда алый пытается добраться до верхнего шкафчика в кухне, чтобы достать виски, спрятанный от него соседями по квартире.– Это какое-то расистское дерьмо,– говорит Мин-Мин.– Вовсе не все алые алкоголики.– (От ее кофе тянет запахом виски.)– Безъязыкий снова явился с супружеским визитом.
Я смотрю в коридор и вижу старого черного; он сидит, скрестив ноги, и смотрит в одну из камер.
–И часто он так?
–Каждый день.
Наша коллекция «сбежавших заключенных»– это пестрый ассортимент дьяволов. Все десять – венерианцы. Половину из них упыри выследили и задержали лично за последние десять лет. Кажется кощунством, что именно мы освободили их. Я чувствую молчаливую злость упырей в столовой, в спортзале, даже просто пересекаясь с ними в коридоре. Это злость не на меня и не на нашу миссию, а словно бы на какую-то грандиозную шутку, которую играет с нами жизнь. Мы идем по кругу и видим все те же лица, все те же корабли, все те же сражения. Снова и снова. Круг за кругом. Именно поэтому мне необходимо убить человека, стоящего на оси этого цикла, вокруг которой все вращается.
Безъязыкий сидит на полу коридора; собака начальника тюрьмы спит у него на коленях. Он смотрит через одностороннее стекло, как Аполлоний играет на призрачной скрипке. Пожилой черный коротко подстригся и превратил свою бороду в симпатичную эспаньолку. Он выглядит совершенно другим человеком, утонченным даже в военной форме. При нашем приближении собака просыпается, рычит и затихает лишь после того, как Безъязыкий чешет ее за ухом.
Аполлоний обнажен. Одежда аккуратно сложена на полу. Он покачивается в тусклом освещении камеры, играя на своем призрачном инструменте. Золотые волосы струятся по плечам, глаза закрыты, на лице маска сосредоточенности, словно у монаха. Эта картина беспокоит меня. На выбритом участке его головы – повязка после проведенной Улиткой операции.
Я хочу, чтобы он умер. Исчез навсегда. Он убил двоих людей, которых я любил, и еще одного мучил в детстве. От мысли о том, чтобы освободить его, меня тянет блевать.
–Тебе нравится этот злой скрипач, Безъязыкий?– спрашивает Севро.
Черный смотрит на нас снизу вверх темными глазами и качает головой. Он изображает игру на скрипке, потом показывает татуировку на своем предплечье, изображающую старика с длинной бородой и арфой в руках. Это скандинавский бог музыки – Браги.
–Он настолько хорош?– удивляюсь я.
Безъязыкий кивает. Он стучит пальцем себе по уху, потом по сердцу, словно говоря, что хочет снова услышать игру Аполлония.
–Без вариантов,– говорит Севро.
Безъязыкий опять кивает, принимая это к сведению, и встает, чтобы оставить нас наедине с Аполлонием.
Я смотрю ему вслед и думаю, что бы он сказал, будь у него язык. Он самый необычный из всех черных, которых я встречал. Движения его изящны, поведение интеллигентно, и складывается ощущение, что он привык к прекрасному. Он быстро сделался любимцем моей стаи благодаря таланту повара. Если кормить людей хорошо, они не задают вопросов. Но я начинаю подозревать, что в истории о том, как он оказался в камере на уровне «омега», кроется нечто большее, чем просто дурной характер начальника тюрьмы.
–Какого хрена он постоянно раздевается?– бормочет Севро, и я снова возвращаюсь мыслями к Аполлонию.– Не тормози, давай покончим с этим.
Я отключаю непрозрачность стекла со стороны Аполлония, чтобы он мог видеть нас в полутемном коридоре. Он заканчивает исполнение опуса. Покачивание, взлет крещендо и затем медленный беззвучный финал. Потом он откидывается назад и смотрит на нас с веселой улыбкой.
–Вам понравилась моя соната?– спрашивает он, не ожидая ответа.– Паганини прославлен как великий скрипач-виртуоз пятипалого периода. Ну, до появления Виренды, конечно. Но из чисто орфического трансцендентального ригоризма я давно утверждаю, что настоящий мастер должен попытаться сыграть вариации Эрнста на тему «Последней розы лета». Флажолеты и пиццикато для левой руки достаточно просты, но вот арпеджио – титаническая работа.
–Понятия не имею, что все это означает,– говорит Севро.
–Жаль, что у тебя такой ограниченный кругозор.
–Тебе до смерти хочется рассказать нам, когда ты впервые это сыграл, да? Я знаю, вы, ребята, не можете удержаться, чтобы не похвастаться,– бормочет Севро.– Ну, давай. Удиви нас, Рат.
–Я освоил исполнение этой сонаты в двенадцать лет.
–В двенадцать? Быть не может!– Севро хлопает в ладоши.– Какой гений! Жнец, ты был в курсе, что у нас на борту псих-виртуоз?
–Понятия не имел.
–Мастерство музыки – само по себе награда,– говорит Аполлоний.– Процесс, посредством которого исполнитель может породниться сердцем с мастерами прошлого. Вы не знаете этого труда, не способны вынести его и потому никогда не изведаете награды за его понимание.– Он подается вперед, сощурившись.– Но сделайте одолжение, не воспринимайте это всерьез, если не можете понять. Искусство пережило монголов. Готов поспорить, оно переживет и вас.
–Насколько я слышал, тебя вряд ли можно назвать покровителем искусств,– говорю я.– Ты сломал скрипку Тактуса, когда он был ребенком. Не слишком уважительно с твоей стороны.
–В семейных отношениях всегда много нюансов. Могу ли я понять твои взаимоотношения с братом?– Он осторожно выдергивает несколько волосков и связывает буйную гриву в хвост.– Вы вытащили меня из моей клетки лишь для того, чтобы посадить в другую? Жестокая ирония для человека, гордящегося тем, что разрывает цепи.
–Мне не кажется, что твой номер в Дипгрейве был похож на клетку,– говорю я.– Ты неплохо устроился.
