—Ох, смотри у меня. Накажу!— Тут Михалыч, случайно уловив Колькин горящий взгляд, спросил:— Токарь, что уставился, как на елку? Иди, полюбопытствуй, пока дружок твой, негодник, исправляться будет.
Пельмень, облегченно вздохнув, тюленем нырнул под капот, а Колька, затаив дыхание, нажал сияющую ручку, отворил тяжелую дверь.
«Победа» внутри казалась огромной, бескрайней, как огромная квартира, заставленная двумя диванами, обтянутыми прохладной кожей. Высоченный потолок, посредине которого сияла настоящая люстра, загибался шикарным сводом и завершался где-то за задним диваном.
—Садись. Чего, сдрейфил?— шутливо поторопил Михалыч.
Дважды просить Кольку не пришлось — он тотчас влез за руль и едва сдержал скупые сопли радости, а также желание немедленно надуть губы и «поехать», бибикая, куда глаза глядят. Как сквозь вату он услышал шаги и голос Кузнецова:
—Здравствуйте, товарищи. Что, захворала машинка?
Колька заметался, дернул ручку, но дверь почему-то не поддалась. Пришлось сидеть смирно, глядя прямо честными глазами. Михалыч кивнул на Пельменя, вытянувшегося во фрунт:
—Вот, Максим Максимович, свечи меняет.
—Занимайтесь, не спешите.
Увидев Кольку, приветливо кивнул:
—А, рабочий класс. Николай, разговор есть… Желаете, значит, в увээр, вольнонаемным?
«Вот спасибо Ольке. Ну и Вячеславовне тоже»,— порадовался Колька и подтвердил, что да, хотел бы.
Порасспросив кратко — кто таков, кто отец, где проживает,— Кузнецов сказал, что попробует решить вопрос. Ликование Колькино было велико, но промолчать о главном значило совершить подлость, и потому он решился:
—Максим Максимович, у меня судимость.
—Ох,— полковник потер лоб,— неаккуратно, Пожарский, неаккуратно. Доложите детали.
Колька сосредоточенно, стараясь ничего не упустить, поведал подробности своих «подвигов», рассказал и о своих надеждах на УДО, на то, что говорил по этому поводу Сорокин.
—Сорокин, значит,— повторил Максим Максимович, как будто взяв услышанное на заметку,— начальник отделения?
—Так точно.
—Бывалый товарищ,— то ли спросил, то ли уточнил Кузнецов,— сложилось такое впечатление. Что ж… обещать я вам ничего не стану, сами понимаете.
—Понимаю,— вздохнул парень.
—Но приложу все усилия,— обнадежил полковник,— каждый может оступиться. Не шельмовать же до конца жизни. Вот и ваши друзья, Яков и Андрей… они вам уже поведали, при каких обстоятельствах мы с ними познакомились.
Колька с готовностью кивнул.
—И ведь не первый раз они по карманам промышляли?— как бы мимоходом спросил Кузнецов, глядя с хитрецой.
—Они честные люди,— твердо и прямо соврал Николай.
И тут полковник расхохотался, то есть по-настоящему, от души, как простой смертный. Утерев слезы и посерьезнев, он поведал:
—Сдается мне, послужим. Знаете, вы очень похожи на моего сына. По летам ровесники, и такой же бука, так же врет — и не краснеет.
—Где же ваш сын?
Лицо инженер-полковника посерело, он отвел глаза, кадык на шее дернулся.
—Погиб. В сорок первом.
Колька чуть не взвыл от неловкости: «Права Оля, тысячу раз права: дурак я набитый…» Вечно так получается. Вроде задаешь простые вопросы, пытаешься как-то интерес показать — а вот уже влез в чужую жизнь с ногами и чужие же страдания расковырял грязными пальцами. И вот теперь от всей души хочется сказать что-то доброе, утешить, поддержать, а уже страшно, как бы чего не ляпнуть снова.
Кузнецов заговорил первым:
—Думаю, мы поладим. Давайте так решим: если понадобятся какие-то документы, отношения, запросы, что там по бюрократии положено,— уведомите. Поговорю с командованием, попытаемся уладить. Договорились?
—Спасибо!— выдохнул Колька, забывшись, схватил его ладонь.— От всей души… не подведу!
—Пока не за что.— Максим Максимович пожал руку, чуть притянув к себе, похлопал по плечу, уютно, по-свойски, точь-в-точь как батя.— Свободны.
Глава 20
И вновь на рабочем столе Акимова чисто и прибрано, но спокойствия это не прибавляло: дела-то Сорокин все себе забрал, как он выразился, «на ревизию».
—Готовь шею,— мрачно предупредил Остапчук, навостряя лыжи в очередной раз, «определиться» по чему-то.
—Саныч, вот как ты всегда сваливаешь вместо того, чтобы нагоняй получать?— поинтересовался Сергей, хмурый, серый и невыспавшийся.
—Потому что мои дела — мелочовка и кастрюли,— пояснил охотно сержант,— а ты, поскольку образованный, изволь и вкалывать, и получать по-крупному. Что помятый такой, снова рука?
—Не, все хорошо.
Саныч искренне, по-товарищески, порадовался:
—Вот и славно. Здоровье тебе сейчас понадобится.
«Ну слава богу, как в старые добрые времена»,— Акимов с невольным умилением взирал на красного, но по-предписанному безмятежного Сорокина, перед которым лежала отказная папочка с полузабытой фамилией «Павленко».
—Сергей, я понимаю, инвалид, но ведь не умственного же труда,— потихоньку, без злости и раздражения начал Николай Николаевич. Только глаз единственный отвел в сторону.
В бешенстве пребывал капитан, на это указывали раздувающиеся ноздри простецкого, картошкой, носа, нарочито медленные движения ухватистых пальцев, в которых с необычной ловкостью вертелся командирский карандаш. А главное — неторопливая речь.
—По каким, твою… резонам ты не произвел опрос одного из свидетелей, присутствовавших на месте происшествия? Почему вообще упоминания об этой особе, как ее?
—Галина Ивановна,— не без труда припомнил Акимов.
—Во-во, вот это. Почему даже упоминания о ней нет в оперативке?
—Так нет дела-то, товарищ капитан… вы только не нервничайте,— напомнил Сергей.
—А ты не указывай, что начальству делать. Не буди лиха,— то ли с задушевностью, то ли с ненавистью посоветовал Сорокин.— Итак, почему?
Сергей вздохнул. Да, счастье бесконечным не бывает…
Со времени возвращения на боевой пост начальства он расслабился, отдохнул и печалей, окромя той, что имела место у гладковского дома, не имел. Даже рука после средства кузнецовского,— чтоб ему пусто было, снабженцу, инженер-заразе,— как новенькая.
—Николай Николаевич, она была абсолютно пьяная, говорить не могла.
—Сам убедился?— колко спросил Сорокин.
—Так точно,— кротко подтвердил Акимов.
—Продолжай.
—Потом она, как бы это сказать…
Сергей замялся.
—Что за стыдливость девичья?— недовольно спросил капитан.— Докладывай, как есть.
