…Колька, кипя черной злобой на всех, а более на себя, чуть не контузил Яшку, метнув в него из окна припасенный камень, и, будучи впущенным, помчался потрошить Пельменя.
—А ну вылазь, контра,— прорычал он, пнув ногой трактор.
Пельмень, не стерпев издевательства над техникой, тотчас вынырнул из ямы:
—Ты что, ты что?
—Я тебе сейчас лом в глотку запихну, вот что. Откуда этот трактор гадский взялся?
—С ума сошел, Колька?— отчаянно вопил Анчутка, разумно держась поодаль.— Нам в пользование дали, как провал на улице ликвидировали, так и стоит у нас!
—Раз так, зачем табличку перебивали?
—Да я почем знаю, Михалыч сказал…
—Что ты мне лапшу вешаешь? Хапаный трактор! С Кременца!
Пельмень возмутился:
—Откстись, Николка! Как он тебе своим ходом оттель доедет?! На гусеницах-то…
—Тот? Да он в тамошнем увээр остался!— крикнул Яшка и осекся.
—Заткнись!— запоздало рявкнул Пельмень и тоже увял.
—Ах ты ж падла…— протянул Колька в черной тоске.— Мужики, ну что ж вы опять?
—Ничего не опять,— вякнул Анчутка, но тотчас стих.
—Что ж вы за люди такие. Вы ж каждый раз на свою же блевотину возвращаетесь. Прощают вас, вытаскивают, ведь чудом же головы целы остаются, а вы опять за свое…
Воцарилась тишина, лишь потрескивали, остывая, какие-то узлы внутри ни в чем не повинного, как выяснилось, трактора.
—Андрюха, ты вот табличку перебиваешь, соображаешь, к чему?
—Нет,— упрямо заявил Пельмень, отворачиваясь.
—Все ты понимаешь. Потребуют машину вернуть, а вы такие: не ведаем, у нас нету такого номера. На доверии же вам трактор подогнали, без документов, поди? Соображаешь, что делаешь? Ведь это статья, а тебе восемнадцать скоро.
Андрей огрызнулся:
—Ты-то сам что, ни при чем? Чья идея-то, со ржавчиной?
—Моя. И я с вами,— подтвердил Колька,— стало быть, вы и меня под монастырь подводите. Спасибо, друзья. Вы-то, может, и отскочите, а мне на нары, досиживать.
—Никол, ты что, да разве ж я…— на разгоне бормотал Пельмень, но на чумазую его морду наползало черное, как смоль, осознание: ты не просто не прав, ты просто подлец и негодяй.
Колька не ответил. Сами собой всплывали в памяти, лепились один к другому моменты, случаи, фрагментики и фактики, от которых он, дурак, благодушничая, отмахивался: мелочь, ерунда, не это главное. Как всегда, от осознания собственной тупости сжало горло, захотелось взвыть и повиснуть на потолке.
«Так, спокойно, спокойно… надо что-то делать, а вот что?»
И тут до сознания дошло, что на самом деле Пельмень с Анчуткой отошли в сторону и что-то с жаром обсуждают. Как горячие брызги из кипящей кастрюли, разлетались слова: «а я говорил», «это наверняка Исаич все и фря паскудная», «валить»…
—Я вам свалю,— пригрозил он открыто, а про себя лихорадочно соображал: «Фря паскудная… фря. Стоп. Кралечка-пьянчуга. Что за тип искал ее на платформе? И что там Яшка городил, уж не она ли та, что пропала? Не может же быть такого, что толпы рыжих и красивых у нас тут… Стой, стой, не торопись, не факт».
Мысль, безусловно, взрослая и здравая, но все-таки если он, Колька, останется в бездействии, то совершенно определенно чокнется.
«Пойти, что ли, глянуть на месте? Яшку забрать, покажет. А этот придурок пусть пока помаринуется. Глядишь, сам раскается»,— решил парень и свистнул:
—Яш, а проводи-ка туда, где людоеда видел.
Анчутка, отчетливо икнув, вытаращил глаза:
—Это-то при чем?
—Да так,— загадочно ответил Колька.
Незачем им всего говорить, пусть помаются в неизвестности, как следует, по отдельности.
И, оставив Пельменя страдать угрызениями совести, Колька удалился, а за ним поспешил раскаявшийся и готовый загладить вину Анчутка.
Глава 14
Они следовали какими-то обходными тропами к станции, которые ведомы лишь тем, кто не спешит с платформы домой. Яшка вел.
Достаточно было глянуть в Анчуткину спину — такую несчастную, сгорбленную, утратившую молодецкую прямизну,— и становилось совершенно очевидно, как он мучается угрызениями совести. Колька же, понимая, что и сам не без греха, все равно почитал непедагогичным идти на примирение сразу. Ничего, страдать полезно.
Независимо от того, как погано на душе одного, отдельно взятого гражданина, в природе все идет своей чередой. И вот уже небо по-весеннему высокое, синее, и лишь кое-где облачка, и даже холодновато по-особенному, приятно. Еще не так тепло, чтобы все раскисло и чавкало, и не так холодно, чтобы зуб на зуб не попадал. Ночью подмораживает, и снег все еще глубокий, но уже зернистый, ноздреватый, так что проваливаешься чуть не до травы, с иголок еловых летят, сверкая, капли — раз, и канула в снег.
«А вот уже Восьмое марта на носу,— ужаснулся Колька,— как же я запамятовал. Надо срочно с подарками решать».
Как раз кстати, на волне раскаяния, он твердо решил никогда более не прогуливать, ведь во время практических занятий можно запросто выточить сувенир-другой. Ольге-то подарок давно припасен, красивую шкатулку он и изготовил, и в обстановке полной секретности довел до ума, отлакировал. Но ведь бабья-то кругом! Хорошо еще, что мастер Мохов, ставший исключительно мирным и спокойным, как-то заикнулся, что у него липовая плашка завалялась. Маме, скажем, солонку сделать, давно просит, Наташке — лошадку на колесиках, Вячеславовне… подсвечник какой, что ли, или скалку.
Странное творилось в голове.
Вроде бы Колька мыслил о вещах осязаемых и актуальных, о подарках на Восьмое марта. Однако одновременно снова в памяти всплывали вещи, случайно увиденные, услышанные и окрашенные, в свете последних событий, исключительно в серое и черное. И сами по себе складывались в некрасивую картинку.
Положим, что расходные и инструменты для ремонта общежития гладковской фабрики — дело обычное, хотя тоже так просто не достанешь. Но тем более трудно изыскать все эти штуки в цехах, подшипники на тележки, шахтные телефоны — что аппараты не простые, а пыле-, взрыво- и от прочего защищенные, поведал сам Кузнецов,— кабеля, увлажнители, они же ранцы дегазационные, взрывчатка для сноса.
Откуда все это, спрашивается? С каких складов, объектов?
Колька вспомнил, как еще в начале года, наведавшись в кабинет командования увээр, когда Батя пообещал очередную восторженную характеристику для нарсуда, увидел шкаф, набитый папками. На корешках были самые разные надписи, названия трестов, шахт, заводов и прочего, и лишь одна папочка бросилась в глаза, потому что была подписана просто фамилией «Гладкова».
«Почему так? Почему фамилия директора, а не номер фабрики? Вот у той заразы мелкой в нарсуде на папках было написано — где какие-то тресты-союзы, где просто фамилии. Если подписывают не названием предприятия какого, а именем, значит, то, что в папке, касается не всей конторы в целом, а этого самого человека. По-моему, так. Если так, то какие-то виды он на нее имеет. И уж, конечно, не сердечного характера, не такой Батя человек…»
