– Итак, все кончено! Я больше не увижу вас, потому что путь во Францию мне навсегда заказан…
– Я не француженка, и мне там нечего делать. Я только провожу Гортензию, потом продам свой особняк на улице Бабилон, который мне больше не нужен, и уеду в Рим. Приезжайте туда ко мне, если вам больше нечего делать. Но торопитесь. Может быть, я там долго не задержусь…
– Куда вы собираетесь? В какую битву вы хотите снова ввязаться? Видно, вы никогда не устанете сражаться, неугомонная вы женщина!
– Такая уж я есть, друг мой! Вам надо с этим смириться. Бог не дал мне любви, но дал стремление к борьбе. Может, хоть один раз он позволит мне одержать победу?
И в то время, как перед мысленным взором Фелисии проносились батальные сцены, Гортензия мечтала лишь о покое. Ей было горько сознавать, что их планы не осуществились, но еще тяжелее переживала она обреченность наследника, такого молодого, красивого и столь несчастливого, которого она любила как брата. Ей оставалось лишь молиться за него, и она никогда не перестанет этого делать. Ее горе несколько смягчалось лишь тем, что она возвращается домой. Ей казалось, что ее радость возвращения эгоистична, ей было даже немного стыдно перед Фелисией, которая застыла в своем горе. Она время от времени поглядывала на бледный профиль подруги на фоне серой обивки кареты и страдала, что ничем не может ей помочь.
Она тоже не знала, что ее ждало в Комбере, но у нее была любовь, и это было самое верное оружие, которым она могла воспользоваться. Во всяком случае, ее ждал сын… и то спокойствие души, за которое она больше не должна была опасаться, поскольку этот несчастный Батлер уже не будет ей досаждать. Несколько дней тому назад доктор Хофман приезжал к ним во дворец Пальм и сообщил, что ее преследователь умер. Молодой врач не смог спасти ее бешеного любовника, который скончался, не приходя в сознание.
Молодая женщина почувствовала даже некоторые угрызения совести, услышав об этом, но ее успокоило то, что тот отошел в мир иной без особых страданий и без памяти. Это было лучше, чем то безумие, которое превращало его в дикого зверя… Его похоронят в Бретани, куда его доставит его верный слуга после заупокойной службы во французской церкви. Может быть, неподалеку от зарослей гортензий в его имении в Дурдифе, там, где он впервые заговорил о своей любви к ней? Но эта страница ее жизни была уже перевернута, и теперь Гортензия могла думать о нем с некоей долей сочувствия. За него тоже следовало молиться…
Трудно было также расстаться с новыми подругами, которые оставались в Австрии. Увидятся ли они когда-нибудь? Леона Камерата снова уехала в свой дом с виноградником возле Кобенцля.
– Я останусь там до тех пор, пока жив Франсуа. Я хочу быть ближе к нему до самого конца…
С ней, конечно, останется Мария Липона. Вся ее жизнь была в Вене, но она пообещала – и это был единственный светлый момент в день их прощания – обязательно приехать во Францию и вместе с Гортензией побывать в Оверни. Потом отправиться в Рим, чтобы найти там Фелисию…
Пальмира же изменила свои планы. Поскольку речь уже не шла о восстановлении Французской империи, она решила остаться в Вене и время от времени носить цветы на одинокую могилу на краю леса возле Ваграма…
– Я прекрасно понимаю, что он никогда бы на мне не женился, но так я буду считать себя его безутешной вдовой. Да мне и нечего делать теперь во Франции короля-гражданина. Есть слова, которые не сочетаются друг с другом…
Теперь карета выехала из Вены, но вместо того чтобы повернуть на Линц, она направилась в сторону Братиславы и, значит, Ваграма. Фелисия и Гортензия не могли покинуть Австрию, не сказав последнее прости их дорогому другу.
Солнце приближалось к горизонту, когда они выехали на равнину Ваграм и приблизились к небольшому леску, возле которого покоился тот, кого Гортензия считала последним странствующим рыцарем, человеком, чья жизнь полностью принадлежала Наполеону! Император был в его сердце, и лишь катастрофа позволила женщине занять там свое место. И Гортензия думала, что Дюшан смог полюбить ее лишь потому, что в сердце его стало пусто, а самоотверженность осталась без дела…
Теперь он был мертв. Так глупо. Из ревности к человеку, который этого совсем не заслуживал, из-за женщины, которая никогда ему ничего не обещала, кроме большой дружбы. Но Гортензия теперь стала меньше упрекать себя за то, что довела его до этой одинокой могилы… Дюшан умер, пожалуй, из-за того, что рухнули его мечты. Да и как смог бы он затем пережить то, что человек, на которого он возлагал столько надежд, которого так хотел сделать вторым Наполеоном, окажется бедным чахоточным мальчиком, Орленком, находящимся в вечной неволе, которому смерть не позволила развернуть свои крылья? Может быть, его успокоило бы то, что он лежит неподалеку от него и на поле Славы…
В полном молчании две женщины опустились на колени возле маленького холмика, на котором на другой день после убийства Мармон поставил маленький деревянный крест, похожий на те, которыми было усеяно старое поле битвы, чтобы даже невольно не оскорбить память того, кто лежал в одинокой могиле.
Гортензия благоговейно положила на могилу букет роз, который она захватила с собой, а Фелисия голыми руками посадила маленький кустик лавра там, где должно было покоиться сердце Дюшана. Потом они стали молиться…
Гортензия закрыла глаза, чтобы вновь вызвать в своей памяти гордый облик потерянного друга. Когда она вновь их открыла, то увидела, что Фелисия уже встала с колен и отошла немного в сторону. Отвернувшись, она смотрела на заходящее солнце, огромное и багровое, которое должно было сейчас заливать террасы и парк Шенбрунна.
Затянутая в черную амазонку, которую она так любила, Фелисия стояла прямая и напряженная в лучах заходящего солнца и напоминала силуэт старинной плакальщицы, которая неподвижно и обреченно наблюдала за гибелью Империи…
Гортензия подошла к ней.
– Вам не хочется уезжать, Фелисия, – сказала она тихо. – Почему бы вам не остаться… до конца, как Леона Камерата? Вы бы меньше страдали, а я спокойно могу уехать одна.
Римлянка повернула к ней свое прекрасное лицо, по которому текла одинокая слеза…
– Нет. Это ничего не даст. Я не могу, я не хочу быть бессильной созерцательницей… Я просто смотрела на это солнце… Говорят, в Ватерлоо над поверженными на поле брани солдатами Великой Армии тоже садилось кроваво-красное солнце. Это было траурное солнце, но тогда оставалась надежда… А сегодня больше нет надежды, и это солнце заявляет о том, что Французская империя исчезнет навек…
– Завтра солнце снова взойдет, Фелисия. Почему же не возродится когда-нибудь и Империя? По крайней мере остается наследник…
Фелисия презрительно пожала плечами…
– Ни один Бонапарт на это не способен. А если вы имеете в виду сына королевы Гортензии, мне кажется, от него нельзя чего-то ожидать. Это только авантюрист. К тому же в нем нет ни капли крови Наполеона. Нет, Гортензия, битва проиграна. Теперь следует уехать и постараться забыть обо всем. Впереди у нас еще длинная дорога…
