«Уже почти всё»,– сказала себе девочка, когда однажды вечером вошла в свою комнату, и ей пришлось прищуриться, чтобы разглядеть исчезающие лианы. «Ещё немного».
На двадцать третий день как Лиана обходилась без душа, мистер Джеймсон раздавал контрольные на наречия. Когда он дал листок Лиане, он слегка покачал головой, глядя на неё сверху вниз. Её волосы, когда-то мягкие и волнистые, сейчас были плотными и спутанными в один комок. Лиана потянулась за листком, и её пальцы оставили на бумаге небольшие жирные пятна. В верхней части задания была строка для имени. Лиана полезла в рюкзак за карандашом, но вместо него вытащила тот самый фломастер.
Каким-то образом она совершенно про него забыла. Девочка была так сосредоточена на лианах, так сосредоточена на избавлении от них, что даже не прикоснулась к фломастеру с тех пор.
А он всё это время был тут, в рюкзаке.
Она положила фломастер на парту и закатала рукав, чтобы проверить лозу на руке, уже, наверное, в тысячный раз. С её кожи хлопьями осыпалась грязь. Лиана наклонилась ближе и присмотрелась. Девочка моргнула. Она не могла в это поверить.
Лиана у неё на руке исчезла.
Да, лиана исчезла. Она полностью, чудесным образом исчезла.
Она проверила каждую тетрадь и папку, вытаскивая их из рюкзака одну за другой.
На них ничего не было, даже едва заметных линий.
На её руке можно было рассмотреть только кожу – жирную, грязную кожу.
Девочка закрыла глаза и глубоко выдохнула.
«Вот и всё»,– подумала она. Она сдержала накатывающие слёзы. Лиана думала о том, как придёт домой и примет душ, о том, как повернёт ручки крана, встанет под струю воды и позволит воде стекать с неё мутными потоками. Она будет стоять так целый час. Она наверстает упущенное за эти двадцать три дня. Даже если кончится горячая вода, она всё равно будет снова и снова намыливать голову шампунем. Она будет тереть кожу жёсткой щеткой и израсходует целый кусок мыла. Нет, два куска. А затем она использует гель для душа – всё, что сможет найти,– и скраб для лица против прыщей, и пригоршни кондиционера. И когда последние корки грязи сойдут слоями и уплывут в канализацию, когда она будет, наконец, чистая, она наденет свежевыстиранную одежду, обнимет маму и попросит прощения – ведь она так сожалеет – и позволит маме часами обнимать её и вдыхать её мыльный, душистый аромат.
И тогда всё снова придёт в норму. И может, прекратятся перешёптывания за её спиной. И эти шутки. И затыкание носа при виде её.
И может быть, со временем даже Мэдисон и Кэрри вернутся к ней.
Девочка бросила последний взгляд на зеленовато-чёрный фломастер, с которого всё началось, нагнулась и положила его на пол под партой, и оттолкнула его ногой. Затем она снова полезла в рюкзак, нащупала карандаш и в том месте на листке с упражнением, где нужно было написать своё имя, она вывела пять чётких печатных букв.
Л-И-А-Н-А.
Ладушки-оладушки
Вот иду я домой из школы, шагаю по тротуару вдоль Магнолия-авеню и думаю о Каролине Спенсер, о её зелёных глазах и о том, как она заправляет волосы за уши, когда отвечает на уроке истории. В последнее время я много думаю о Каролине Спенсер, её зелёных глазах и о том, как она заправляет волосы за уши, когда отвечает на уроке истории, и, по правде говоря, это начинает казаться мне немного странным. Я бы с радостью думал о команде «Ред Сокс», хот-догах в Фенуэй-парке и бейсбольной перчатке, которую мне подарили на день рождения.
Но я не могу.
Я ведь уже говорил, что у Каролины Спенсер зелёные глаза? А вы знали, что она заправляет волосы за уши, когда отвечает на уроке истории?
Так что вот так. Я иду и на ходу пинаю камешки по тротуару, и говорю себе думать о бейсболе, о бейсболе, о бейсболе.
Бесполезно.
Потому что я также думаю о последних двух словах, которые я сказал Каролине Спенсер,– последних двух идиотских словах.
Я сказал:
–Ладушки-оладушки.
Без шуток. Я действительно сказал ей это. Каролине Спенсер.
Не думаю, что я вообще за всю свою жизнь кому-нибудь говорил эти слова: «ладушки-оладушки». Но теперь они крутятся у меня в голове, как будто на повторе.
Ладушки-оладушки. Ладушки-оладушки. Ладушки-оладушки.
Я такой идиот. А произошло вот что.
Когда в школе прозвенел последний звонок, я встал и закинул на плечо рюкзак.
А рядом со мной встала Каролина Спенсер.
Она убрала волосы за ухо, как обычно, и я в сотый раз подумал о том, что она ходит домой той же дорогой, что и я – мы живём на одной улице,– и вот я подумал, может, спросить у неё, не хочет ли она ходить домой вместе.
–Эй, Каролина,– окликнул я, и она повернулась.– Ты сейчас идёшь домой?
Она ответила не сразу. А может, и сразу, просто мне показалось, что я прождал её ответа целую вечность.
Прошло, наверное, часа два, и она наконец сказала: «Я бы хотела, но не могу. Сегодня вторник».
Я состроил гримасу, выражающую непонимание.
–По вторникам я остаюсь помогать мисс Сазерленд мыть губки для доски,– объяснила она.
Я не знал, что сказать дальше, поэтому мы оба просто секунду стояли, глядя друг на друга. У меня, казалось, распух язык, и я вроде даже начал немного потеть. Я тяжело сглотнул, а затем сказал это. Эти два идиотских слова.
–Ладушки-оладушки.
Естественно, Каролина как-то странно на меня посмотрела. И правда, как ещё можно было на меня посмотреть? Мы оба простояли так, как мне показалось, ещё целый час, а потом она сказала немного грустно: «Пока, Мэтт». Она повернулась и пошла к классной доске, где начала собирать губки.
Ладушки-оладушки?
Идиот.
Вот сейчас, пиная камушки по тротуару на Магнолия-авеню, я знаю, что должен был сказать вместо этого. Когда Каролина Спенсер ответила, что останется после школы, чтобы мыть губки, я должен был сказать:
«Вау, ты помогаешь мисс Сазерленд? Это круто. Я тебя подожду. Тогда тебе не придётся идти домой одной».
Я киваю. Ага. Вот что нужно было сказать. Идиот.
Я нахожу ещё один камешек и пинком отправляю его по тротуару в кусты.
Или, понимаю я, я должен был сказать:
«Я тоже останусь и помогу тебе».
Да. Вот что нужно было сказать. Это было бы идеально. Я должен был предложить ей помощь. Быть великодушным, заботливым, благородным. Да, это то самое слово. Вот каким я должен был быть.
Благородным.
Но нет.
–Ладушки-оладушки,– бормочу я вслух и легонько качаю головой. Откуда вообще взялись эти слова?
