–Я не знаю, что произошло,– услышал он голос Джули, казалось, что её слова доносились откуда-то издалека.– Он просто упал и схватился за грудь.
А потом всё вокруг потемнело, и он потерял сознание от боли.
«Скорая» приехала через одиннадцать минут. Они погрузили Брейди на носилки и быстро вывезли его из класса.
–Мы о нём позаботимся,– крикнул один крупный санитар, когда они вытолкнули Брейди за дверь.
Как только его увезли, класс загудел.
–Он так дёргался,– прокомментировал кто-то сзади.
–Я никогда не видел такого лица,– сказал кто-то другой.
–Он держался за грудь,– добавила девочка, сидевшая впереди.– У детей бывают сердечные приступы?
Наконец мистер Гоф хлопнул в ладоши.
–Уверен, с Брейди всё будет в порядке,– сказал он и велел ученикам вернуться к своей работе.
Джули подняла руку.
–Можно я приберусь на парте Брейди?– спросила девочка.– Это меньшее, что я могу сделать.
Мистер Гоф кивнул.
–Конечно, Джули,– сказал он.– Ты очень любезна.
Джули взяла поднос Брейди. Скальпель торчал из груди его лягушки под причудливым углом, как копьё из земли.
–Прости, лягушонок,– прошептала Джули,– но ему нужно преподать урок.– И она оставила скальпель в лягушачьем сердце.
Девочка накрыла поднос пластиковой плёнкой, которую принёс ей мистер Гоф. Затем она сунула всё это в кладовку.
Она вытащит скальпель, обещала себе Джули, когда придёт время. Она просто не могла заставить себя навсегда оставить эту штуку в сердце бедной лягушки.
Но Брейди был упрямым мальчиком. Джули закрыла кладовку и вернулась на своё место, где нежно погладила свою наполовину препарированную лягушку. Ему потребуются дни, а может, недели, чтобы усвоить урок.
«Чудак».
Не моргай!
Ливви не могла уснуть. Опять.
Хотя они с папой уже почти месяц жили в этом скрипучем старом доме, всё в нем – от уродливых окон, пропускающих ночные звуки, до деревянных полов, которые скрипели, даже когда на них никто не наступал,– казалось, было не так.
–Этому дому сто двенадцать лет,– сказал ей отец, когда они начали вносить коробки.– Получается, это самый старший член нашей семьи.
«Ну, если этот дом – член семьи,– подумала она, впервые уловив запах старого дома, пыльного и немного сырого, как сарай,– тогда это жуткий, странный дядюшка».
Жуткий – это была правда.
Ливви расправила одеяло.
Тогда, в первый день, когда она вошла в дом с коробкой принадлежностей для рисования, по спине Ливви пробежал холодок, как будто кто-то провёл ногтём по её позвоночнику.
Но не только запах старости или вид этого дома вызывали у Ливви дрожь, хотя выцветшие жёлтые обои, свисающие отслоившимися полосами, и трещины, которые паутиной покрывали фасадное окно, конечно, делали своё дело.
У неё было чувство, которое она испытывала всякий раз, когда ей приходилось проходить через металлоискатель в аэропорту. Как будто что-то изучало её насквозь. От этого у неё были мурашки. Мурашки бежали по её рукам каждый раз, когда она входила в этот дом.
Каждый. Раз.
Это было похоже на ощущение, что кто-то снимает её на камеру, но она не знает, где находится камера. В последнее время ей даже начали мерещиться глаза по всему дому, как будто сами стены следили за ней. Первый глаз она увидела в трещине в нижнем углу зеркала в ванной. В центре этой трещины была круглая впадинка, как будто зеркало чем-то ударили, и трещинки вокруг этой впадины придавали ей настораживающую форму широко раскрытого глаза.
Следующий глаз, который обнаружила Ливви, был в деревянном узоре кухонного шкафчика. Ливви знала, что это всего лишь сучок в форме глаза, но пока она ела хлопья, девочка чувствовала, как он смотрит на неё – непрерывно и не мигая.
За последние несколько недель она стала видеть очертания глаз даже в паутине. Свежая паутина появлялась постоянно – в доме настоящая проблема с пауками,– и всякий раз, когда Ливви обнаруживала новую паутину, всегда в центре нити переплетались в форме глаза.
Конечно, Ливви знала, что эти глаза – всего лишь плод её творческого воображения. Она уже много недель твердила себе это.
Дом не мог следить за ней.
Но мысль обо всех этих глазах заставляла её задрожать под одеялом. Она натянула одеяло до подбородка.
–Просто закрой глаза,– уговаривала она сама себя.– Засыпай.
До её комнаты доносился храп отца, слышный сквозь тонкие стены дома, и она пыталась дышать синхронно с ним.
Она сосчитала пять вдохов. Затем десять вдохов. Потом двадцать.
Это не помогло. Как ему удавалось так легко спать в этом доме?
Он, кажется, не замечал, что здесь было что-то… не то.
–Вот это приключение!– радостно воскликнул он в первый день, когда включил кран над раковиной, а вода не потекла.
Казалось, его ничего не беспокоило – ни запах дома, ни его скрипы, ни даже слой пыли, который они отмывали целых два дня. Этот дом стал для него хобби. После переезда он содрал все обои и заменил кухонную раковину. Он поправил кривую входную дверь и установил новое фасадное окно. Он даже поставил новые блестящие водосточные желоба.
Делая всё это, он насвистывал, как будто быть разнорабочим – его новое призвание, как будто переезд за двести миль за новой работой и новой жизнью было лучшее, что с ним когда-либо случалось.
Она вздохнула, прислушалась к его храпу и насчитала ещё двадцать собственных вдохов и выдохов. Потом тридцать. Потом пятьдесят.
Всё началось два месяца назад, когда однажды вечером после ужина он усадил её за кухонный стол. Он сказал ей, что устал быть врачом в большом городе, и сказал, что хочет жить в маленьком городке, где врачи ещё знают своих пациентов по именам и сталкиваются с ними в продуктовом магазине.
Затем он изложил свой план и показал ей фотографию их нового дома.
Этого дома.
И вот так всё изменилось. Однажды утром, вскоре после переезда, она указала ему, что сучок на кухонном шкафчике чем-то похож на глаз, но он лишь склонил голову набок и прищурился.
–Ха,– сказал он.– Классно.
«Классно». Ливви перестала считать свои вдохи. Что ж, в доме всё ещё пахло как внутри старого чемодана. Она расправила одеяло, понимая, что в доме, вероятно, всегда будет ужасно пахнуть, независимо от того, сколько ремонтов сделает её отец.
