Я подумал, что, может, смогу дотянуться до неё, поэтому вытянулся как только мог и пнул куртку одной ногой. Я надеялся, что каким-то образом зацеплю её пальцем ноги и подтяну к себе. И, может быть, это был обман колышущейся тьмы, но мне казалось, что каждый раз, когда моя нога приближается, ночной ветер раскачивает ближайшую ветку. Как будто ветер отодвигает её от меня, так чтобы я не мог дотянуться.
Мне не удалось достать куртку.
Вскоре мой телефон начал трезвонить. Я знал, что это мама и папа. Вероятно, они объезжали весь город ища меня на бейсбольных площадках, в кинотеатре, на заправке, где я иногда покупал газировку.
Им и в голову не придёт искать в библиотеке. Ни в жизнь. Я просто не из тех детей, которые туда ходят.
Даже если бы они доехали до окраины города, то увидели бы перекрытый въезд в библиотеку, жёлтую ленту, вывеску «мокрый цемент» истали бы искать меня в другом месте.
Через какое-то время – два, может три, часа – телефон перестал звонить. Я понял, что у него села батарейка.
Вскоре после этого я сорвал себе голос от крика. Ночь погрузилась в безмолвие.
Остались лишь шипящие ветки, моя застрявшая рука и лютый холод.
У меня стучали зубы. Я с тоской уставился на свою куртку, раскачивающуюся на ветке, и натянул футболку на колени.
Время шло. Взошла луна. Мне ничего не оставалось, кроме как дрожать и ждать.
Где-то, как я прикинул, около двух часов ночи, я стал подсчитывать. На табличке у въезда было написано, что библиотека откроется в понедельник в 10 утра.
Пятьдесят шесть часов, высчитал я.
Именно столько времени пройдёт, прежде чем кто-нибудь появится и поможет мне.
Пятьдесят шесть часов. Октябрьских часов. Голодных часов. Ледяных часов.
Мои уши и губы уже онемели. У меня уже болели пальцы на ногах. Я уже хотел пить.
Я пробовал подпрыгивать вверх и вниз. Я пробовал раскачиваться вперёд-назад.
Ничего не помогало.
Пятьдесят шесть часов,– с ужасом понял я.
* * *
Позже, когда я уже даже не чувствовал своего лица, я сдвинулся на бок и нащупал какую-то шишку в кармане.
Мой швейцарский армейский нож.
Не знаю, почему я не подумал о нём раньше. Может, потому, что я не доставал его, чтобы нацарапать свои инициалы. Я выудил его из кармана свободной рукой и зубами вытащил большое лезвие. Затем я направил его вниз и стал рубить цемент, надеясь отколоть его.
Это не сработало.
Я попытался крошить его, стараясь не подбираться слишком близко к своим пальцам. Но мой нож будто был сделан из пластика.
Я пытался использовать другие инструменты – маленькое лезвие, пилу по дереву, даже штопор.
Ничего не срабатывало. Мой нож не оставил даже следа.
Я закрыл глаза.
Я вспомнил, как выглядели эти тротуары, когда я впервые увидел их, с их сероватым свечением. Я вспомнил, как деревья заглушали мои крики и как отодвигалась ветка, когда я пытался дотянуться ногой до куртки.
Я вспомнил, как кружились, кружились и кружились листья.
Вокруг меня зашипели деревья.
Затем, во второй раз за ту ночь, на меня снизошло.
Как вспышка молнии.
Шарах!
Мне пришла мысль:
Рок.
Вот оно.
Это рок – мой рок – разыгрывался прямо здесь, в окружной библиотеке Грин-Спрингс.
Я знаю, это звучит странно, но я говорю вам, для меня это ощущалось как некая истина.
Я ощущал и другую истину. Где-то в глубине души. Я не доживу до понедельника.
Этому не бывать.
Если только я не сделаю что-нибудь. Если только не выберусь.
Я задумался и посмотрел на свой нож. Через минуту мне пришла идея – способ, как я могу освободиться.
Мне не нужно вытягивать или даже выдалбливать себя из цемента.
Есть ещё что-то, что я могу сделать, чтобы выбраться. Ещё что-то, что я могу… резать.
У меня была с собой пила по дереву, достаточно прочная, чтобы перепилить ветку толщиной с моё запястье.
И когда ночь дошла до самой своей чёрной минуты и мороз начал ползти по окнам библиотеки, шелест деревьев наконец утих.
Я открыл пилу по дереву, стиснул зубы и принялся за работу.
* * *
Десятки, а то и сотни человек ежедневно посещают окружную библиотеку Грин-Спрингс. Большинство из них, я заметил, протискиваются мимо входа, совершенно не обращая внимания на то, что там находится. И я их не виню. Это довольно жутко.
Однако есть и те, кто останавливается и смотрит. Например, ребятишки, которые иногда берут друг друга на слабо прикоснуться к ней. Или собака, которая, как я видел на днях, облизывала её. Я бросил в собаку камень, но промазал на километр. Я никогда не умел бросать левой рукой.
Вы, наверное, спрашиваете себя, считаю ли я, что это стоило того – вдавливать руку в тот мокрый цемент, чтобы оставить частичку себя.
Честно говоря, мне приходится непросто. Что-то до сих пор даётся мне с трудом, например, завязывать шнурки на ботинках. Поэтому я так ценю липучки.
Однако вот что я вам скажу.
Мне нравится рассказывать свою историю. Мне нравится показывать её людям.
Сделайте-ка мне одолжение.
Посмотрите туда. Вон туда, в пяти метрах слева от главного входа в библиотеку.
Вы видите?
Это моя рука.
Моя рука. Вот здесь.
Проснись!
Этот кошмар не снился Луне уже много лет, она уже и не помнила, когда последний раз думала о Шутихе Динь-Динь.
Она переросла этот кошмар. Она научилась контролировать свои страхи.
Она победила.
Но однажды ночью девочка внезапно проснулась. Она села в темноте, дрожа. Пот приклеил одежду к её коже.
Но хуже всего – она смеялась.
Когда Луна поняла, что высокий хохот, заполнивший ночь, исходит из её собственных уст, её смех мгновенно изменился.
На высокий, непоколебимый крик.
* * *
Всё началось, когда Луне было семь лет. Ей приснился кошмар. Обыкновенный кошмар. Но на следующую ночь ей приснился точно тот же кошмар. Он же приснился ей и в ночь после этого.
И он продолжал ей сниться. Каждую ночь, неделями.
Он всегда начинался одинаково – Луна стояла на сцене. На неё падал яркий свет, и бесчисленные ряды лиц в зале смотрели вверх.
«Где я?– Луна всегда спрашивала себя во сне,– почему я здесь?»
