Я прошел рыбный ряд. Как глыбы старого тусклого золота, все так же лежат в корзинах сазаны. Продавец и покупатель привычно ругаются по поводу свежести судака.
–Ничиво! Не бойтесь! В глаза смотрит. А не берете, так и идите себе мимо.
–А вы мне не грубите. Сейчас не то время!
–А какое сейчас время?
–А такое!
Сазан волнуется, смотрит в глаза, бьет хвостом, обдавая пахнущей тиной водой и продавца, и покупателя. Жирное белое мясо сазана замечательно жарят в томатном соусе ростовские хозяйки. На рынке можно найти и раков. Чуть дальше ряды мяса, птицы. За ними бьет в нос запах скисшего молока. Торгуют здесь больше перекупщики. Берут товар у крестьян и продают, сочиняя цены на чистом вдохновении. Кружка молока на одном конце базара стоит 5 копеек, а на выходе– 50.
В шашлычной к порции давали тарелку с хлебом, луком и захватанную пальцами горчичницу. Я вспомнил, что ел очень давно. И купил еще два масляных пирожка, прожевал, так и не разобрав, с чем они. Стараясь не думать о начинке в пирожках, я прошелся по рядам. За базарными павильонами шла уже совсем бестолковая торговля. В толпе мелькнула сильно нарумяненная дама в линялом пальто. Она отворачивалась, о чем-то сговариваясь с мальчишкой. И тут же запели свистки– ловят продавцов кокаина. В дальнем конце базара началась свалка, крики, снова свистки. Это без толку. Торгующие «мурой», казалось, сверхъестественным чутьем узнают об облавах. А возчики умудряются даже мгновенно увести своих толстых лошадей. Фокус почище иллюзии знаменитого факира Паи!
Свистки затихли. Огляделись, усмехнулись и как ни в чем не бывало по-прежнему из-под полы осторожно продают разное– табак, тяжелые мешочки с влажным желтым сахаром. На земле вперемешку фарфоровые часы, банки какао «Эйнемъ», подсвечник, альбомы фотографий в плюшевом переплете, ордена. Большая редкость– старые ботинки. Обувь старой работы на вес золота. Пошить новую пару можно только за полсотни, бывает, вместо кожи подсунут резину. Я шел не торопясь, присматриваясь. Из-под срезанного с шинели бобрового воротника высунулись буквы, часть заглавия книги– anatome… Книги– то немногое, на что я тратил почти все свои средства. Заинтересовавшись, я отодвинул воротник, чем вызвал подозрительный взгляд продавца. Оказалось– небольшое, хорошо иллюстрированное медицинское пособие. Продавец в надежде пристроить непонятный товар, оживился. С пониманием, двинув выразительно бровями, умудрялся подмигивать одним глазом, вторым присматривая за бобром, явно более ценным предметом.
–Картинки хороши! Недорого отдам.
И чтобы покупатель уж точно сообразил, про что ему подмигивают,– продавец сунулся ближе и, листнув, остановил кривой палец на отлично выполненных иллюстрациях анатомии женской груди.
–Берете, уважаемый гражданин?
Он назвал цену, ошибочно оценив мой интерес к иллюстрациям. Дороговато. Разглядывая безделицы, коробки, шинели, я шел вдоль рядов к выходу. И вдруг наткнулся на завернутый в нечистую тряпку револьвер. Продавала его широкая баба с равнодушным и плоским, как у изваяний в степи, лицом. С трудом я уговорил дать мне рассмотреть его ближе. Револьвер системы Нагана, бельгийский, семизарядный. На рукояти белая пластина с гравировкой. Инициалы, дата. Рядом валялись медные дверные ручки, дорожная мыльница, свернутая материя… видно, вещи, вытащенные со сгоревшего парохода.
–Откуда это у вас?
Торговка прикрыла револьвер жакетом, бросила равнодушно:
–Мамочкино наследство, на нем не уступаю.
Как я ни бился, баба-истукан больше ни словом не ответила на мои расспросы. Но, главное, дала понять сразу: моих средств на него не хватит. Поднявшись по шатающейся лестнице в свою комнату под крышей, я порылся в немногих оставшихся ценных вещах. Из серебряной почерневшей рамы на меня глядели родители– карточка из свадебного путешествия. Что еще? Пиджак? Кольцо отца. Я еще немного посидел, подумал и завернул в платок тяжелую сахарницу из богемского стекла. Сахар я покупал редко. Через час я удачно обменял ее на револьвер у моего истукана. За весь процесс сделки она не произнесла ни слова. Наконец я сумел рассмотреть свою покупку. Барабан заряжался по одному патрону. У меня была пуля, извлеченная из обшивки парохода. Если совпадет, то, выходит, Нанберг ввязался в перестрелку? И рану на виске получил именно тогда? А на затылке? И главный вопрос: где же Агнесса Нанберг, высокая блондинка без особых примет, кроме одной– сломанный мизинец на правой руке?
Стрелял я средне. Хотя делать это мне приходилось. В милиции в первые дни службы снабдили самозарядным пистолетом под калибр 9мм конструкции Браунинга. Забавно, точно из такого оружия Гаврила Принцип застрелил эрцгерцога Франца-Фердинанда, начав войну, которая навсегда изменила и мою судьбу тоже. В общем, я был вполне уверен, что разберусь и с револьвером Нанберга. Исследование огнестрельного оружия, или баллистическая экспертиза, в то время было нечастой процедурой. До революции охотничьи ружья регистрировались владельцами, теперь же огромное количество оружия оставалось неучтенным. Принцип я знал. Установить калибр пули и ее соответствие револьверу. Опираться на следы, оставленные на пуле при выстреле нарезами в канале оружейного ствола. Жаль, в каморах барабана револьвера Нанберга нет стреляных гильз. Видно тот, кто перепродал его моему истукану на базаре, просто выкинул их.
Я достал пули к револьверу и стрелял за длинным зданием дорожного депо. Поезда грохотали, заглушая выстрелы. Хотя в то время прохожие, заслышав стрельбу, просто торопились пройти мимо. Я палил в белый свет как в копеечку до звона в ушах и все думал, что, будь у меня револьвер тогда, в Новороссийске, я бы мог остановить того человека в порту… Но факт– сейчас мне везло. У меня были и пуля, застрявшая в обшивке парохода, и револьвер Нанберга. Впервые я подумал, что части этой истории сами плывут ко мне в руки. Был бы я тогда умнее, то понял бы, что «удачные совпадения» редко несут в себе что-то действительно хорошее.
Пуля, извлеченная из обшивки парохода, оказалась идентична тем, что я выпустил из наградного оружия Нанберга. Пистолет опознала Вера Шарф. Нанберг сказал, что узнал свой револьвер, но вид у него при этом был неуверенный. Оружие ему вернули. Вера приезжала к нему каждый день. Как-то я застал его после ее ухода. На кровати и на полу были разбросаны фотокарточки, письма. Он то брал их в руки, то сидел раскачиваясь, охватив голову своими обезьяньими руками. Сестра жаловалась, что он вспыльчив, грубит и по ночам приходится часто ставить ему успокоительное. Память к Нанбергу практически вернулась, однако неясно было, что он на самом деле вспомнил о днях накануне пожара в порту, а что сложил в картину, опираясь на слова шофера и Веры. События же самого пожара в точности он восстановить никак не мог, как ни старался. Профессор Р. наконец сдался, уступил постоянным требованиям отправить беспокойного пациента из последней палаты домой и дал ему письменное разрешение посещать службу.
Дом нанбергов. Вера
На лестнице, ведущей в квартиру Нанбергов, пахло жареным маслом и кофе. Железные ступени не гасили, а усиливали звук шагов. Не успел я постучать, как Вера открыла дверь.
