–То, чем мы заняты здесь,– масштабное, большое дело. Но я, бывает, отчаянно скучаю среди бумажек.– Сев за стол, он подтолкнул стопку конвертов на столе, сгреб и сунул в ящик.– Агнесса иногда помогала мне. Очень цепкий ум. Я даже не ожидал этого в ней найти. Недавно стала вникать. Пробовала даже машинописи выучиться у Раисы. Но не слишком сладилось.
Он усмехнулся.
–Когда мы в Гражданскую грязь месили по оврагам, то казалось, что вот день пережить и– ладно. А уж потом, победим и такое будущее наступит! Я взрослым определившимся человеком понял революцию. Видел, как всякий интеллигентный… нет, простите, о себе нескромно, всякий неравнодушный человек, какая это сильнейшая идея! О всеобщем равенстве.
Он увлекся и отхлебнул из стакана, но тут же помощился.
–Было недавно, а как будто другая жизнь! Цепи на снегу, шинели, брошенные усадьбы. Пожары. Так от них светло, что читать можно. В оврагах, не поверите, было проще. Враг понятен. Я на совещания хожу как под пули. Народ косный, не хочет понимать, что мы строим. Люди несознательны, не желают видеть, что на их глазах трамбуется грунт, если хотите, для фундамента нового мира. Конечно, много демобилизационных настроений. Увиливание от ответственной работы. Даже саботаж.
Я мог поспорить, что не каждый ожидал постройки нового мира и был готов трамбовать его грунт. А простая анатомия легко объясняет, что люди вовсе не равны. Но то, что Нанберг так неожиданно разговорился, было интересно.
–Что же… Мне казалось, что такая большая мечта не должна цепляться за низкую природу вещей. Не скрою, считаю НЭП– уступкой. Получается, свернули на окольную дорогу. Временно. Выходит, сейчас другая работа нужнее, теперь, когда сам Владимир Ильич нам советует «учиться торговать». Преступно не работать на местах, отдаваясь делу полностью. Однако я не к месту разболтался. Поедемте?
Но его снова остановили. Я прошел к двери. Воинственная Раиса запирала шкафы, стук выходил, как из пулемета. Когда я проходил мимо, она вдруг бросила мне:
–Слухи о стройке не слушайте. Всякий трепет языком, а я знаю, что Леон самый честный из всех.
Нанбрег, представляя меня, назвал только имя и фамилию. Она явно принимала меня за кого-то другого. Интересно, что за комиссию тут ждут.
–Я здесь по другому делу. Помогаю найти Агнессу Нанберг.
Папки, которые товарищ Мозговая вколачивала в шкаф, опасно зашатались. Я придержал их. Оттолкнув мою руку, она скривилась и хмыкнула:
–Ищите! Захочет, найдется.
И не дав мне задать вопрос, вышла, гремя сапогами.
Нанберг
Мы сели рядом с конторой, в нэпманской столовой. Официант, явно из бывших половых, подлетел к нам при входе. К собственному стыду и злости, я на секунду малодушно порадовался, что сменил шинель, в которой ходил с момента возвращения из Новороссийска, на приличное гражданское пальто. Но официанта я интересовал мало. Окинув наметанным взглядом солидный портфель и фигуру Нанберга, он провел нас к столику в углу, где было потише. Столовая заняла помещение бывшего ресторана и пивной завода «Южная Бавария». До революции здесь наливали «Кульмбахское», «Пэль-эль» идругие сорта. Сейчас предлагали только «холодное светлое», но в зале иголку не воткнешь– полно народу. Официанты таскали подносы, уставленные бутылками, стаканами, взбитыми сливками в чашках. По стенам вперемешку висели пейзажи и плакаты: «За разбитую посуду взыскивается с посетителя». У сцены шла лотерея, выкрикивали выигрышные номера. Потом застучали клавиши рояля. Из блюд в меню на старый манер– рыба тюрбо, суп а-ля тортю и непременные «николаевские щи»– Нанберг выбрал самое простое. Задумался над коротким указателем виноградных вин, расторопный официант намекнул, что имеется «градус, не указанный в карточке». Вопросительно взглянув на меня, Нанберг попросил принести бутылку «белого столового». Через несколько минут официант со штопором в руке, с которой свисало полотенце, уже тащил закуски. Резко запахло копченой рыбой.
Нанберг был явно рад побеседовать. Заговаривал страх за жену. Он выпил чуть больше, чем принято за обедом, глаза заблестели. Я аккуратно перевел разговор на день в порту.
–Все виню себя,– твердил Нанберг,– в девятнадцатом году спирт с кокаином мешал, не спали сутками. Ни одной жалобы на здоровье. А теперь, получается, как я ее подвел! Как я мог? Пустяк кажется– вспомнить. Почему не вспомнить? А не могу!
Он махнул официанту, и тот материлизовался у стола с новой бутылкой.
–Мелькает что-то. Несса впереди, ее походка, шляпка. Еще, кажется, встретили знакомого. Несса говорила с кем-то. Да, вроде так. Но кого? А может, это в другой день. Все время такое чувство, что передо мной контур фигуры и его нужно заполнить, залить тушью, тогда проявится. Может, это из-за припадка? У меня в клинике был, знаете?
Вот это новость. Оказалось, что в клинике с Нанбергом случился припадок эпилепсии. Теоретически провалы в памяти могут быть связаны с приступом.
–Простите, я вынужден спросить. Раньше с вами было такое?
–Давно, еще в детстве. И в войну бывало. И вот что странно, стал вспоминать давнее. То, что думал, похоронил давно. Один случай, ее лицо. Молодая женщина, еще в Гражданскую. Острая на язык. Стала меня оскорблять, понимаете, как мужчину, при всех. И я не стерпел. Мы тогда долго не спали, шли, а она при всех. Вспомнилось.
Он вдруг поменял тему, голос стал резче:
–Но кто-то же напал на меня! Ударил по голове. Вы его ищете? Что, если это месть? Похищение?
–А у вас есть основания подозревать подобное?
–Мне кажется, я врагов не нажил. Но газеты пишут, ведь случается!
Он пробормотал что-то еще вроде «классовые враги», но, видно, и сам в это не верил.
–Леон Николаевич, похитители бы выставили требования. Кроме того, вы в городе недавно. Вас немногие знают. Люди теряются на пожарах, не редкость.
–Вы думаете, ее ограбили, убили и бросили в воду. Но мне говорить не хотите. Я прав?
Нанберг с грохотом уронив стул, поднялся и пошел к музыкантам в углу зала. Они наяривали какую-то шансонетку. До меня долетели слова: «Ах, шарабан мой, американка…» Музыка резко оборвалась. Я двинулся за ним, но он возвращался, взволнованный и злой.
–Песня эта проклятая. Американка!– бросил он на ходу.– На нас под нее у Самары пехота в атаку шла! Белогвардейская мелодия. А они вздумали!
Музыканты сбились, забренчали «Марусю». Нанберг тяжело сел. Подтянул к себе бутылку, но наливать не стал.
–А я уверен, она жива! Ее могли подобрать на лодке, возможно, она ранена!
–Леон Николаевич, мы нашли на пароходе пули из вашего оружия.
–Значит, я прав! Напали. Но я стрелял. А она жива,– он тяжело замолчал.– Я ведь как с ума сошел, когда Агнессу впервые увидел. Ребенка я так не баловал, не любил, как ее. Она смеется, а у меня сердце стучит. Знаете, стыдно, но иногда думал, что вот этот выход, на который моя первая жена решилась, благородно страшный шаг…
