–Иди куда шел, дядя. Мы лягашам не стучим!
–Как хотите.
Я сел на тонущую в песке старую сваю. Достал шоколад, отломил.
–Это не по милицейской линии. Просто вот гражданка пропала на пожаре. Искали ее.
–Тю, а то глядишь приплыла!– смешки, пихают друг друга.– Мелецанер, ты пошукай у камышо́в, там, может, еще есть. Скупаца не хочешь?
Тот, что с гирькой, мой старый знакомый воришка, подошел поближе. Волосы слиплись от мазута и грязи. Загорелое лицо в царапинах. Черт, как назло с собой почти нет денег. Я кинул ему плитку.
–А что фраер тебе брешет? Говорит, утопку он вытащил?
–С чего вдруг брешет? Гражданин дает показания, не растерялся.
Они закричали наперебой:
–Брешет! Он на берегу шарился. Она уже тут была. Гашник
[26] заставь его вывернуть!
–А раньше вы видели ее в порту?
Беспризорные крутятся тут постоянно. Нанберги– хорошо одетая пара, могли приметить. У таких, как Нанберг, шпана «колола марочки»– воровала носовые платки, а при случае и деньги, конечно.
–Гражданка видная, блондинка. С ней был мужчина, очень высокого роста, крупный, бритая голова.
–Может, и была. Может, с бритым, а то с бру́нетом. Мне без интересу тебе вспоминать.
–А если интерес найдется?
–Давай свой интерес. Найдется гривенник или пошамать, я те мигну
[27].
Я порылся в кармане, вынул несколько монет, прибавил к ним папиросы, коробку спичек. Положил на край сваи.
–Видел навроде я эту мазиху
[28]. Пальтецо с мехом,– он замысловато выругался,– фраер ее завел на пароход, под локоть ухватил, фу ты ну ты. Муж видать али кавалер. Обомшелый бурш в фуражечке!
Я с трудом вспомнил, откуда это выражение. Вовсе не из блатной фени. Так гимназисты называют взрослых студентов. Пока беспризорные делили добычу, я подошел к гражданину, который нашел тело.
–Вы ведь ее не вытаскивали из воды? На песке нет следов, воды вокруг тела не много. Одежда у вас сухая абсолютно.
Зыкин оживился. Ему нравится козырять мелкой властью.
–Ты, слышь, гражданин, ты этого мне тут! Милицию вводишь в заблуждение.
Гражданин забеспокоился.
–Товарищи, вы что же, этим жуликам поверили? Я возмущаюсь,– он тыкал в сторону беспризорников, в ответ полетели свистки, ругательства, мелкие камни.
–А почему же не верить? В Советском государстве все равны. Дети пострадали, как все. Мы вынуждены взяться за их перевоспитание. Но оснований им не верить нет, такие же граждане.
Я давно понял, что «слова плакатов» прекрасно работают. Настраивают свидетелей сразу на нужный официальный лад.
–Ладно, что там. Нашел я ее на берегу. Рыбалить пришел, лодку столкнуть– а она тут– между лодок. Вроде с парохода, думаю, спихнули в воду, а то, может, сама того. Вот те крест,– он размашисто замахал на купол собора.– Я ничего брать не хотел, я так посмотреть, может, жива.
–И как, жива?
Он набычился, уловив насмешку.
–Я не трогал ничего! Колцо (так и произносит) там с красным камушком, какие, может, бусы. Я ничего этого не брал!
–Этого нет, а что тогда взяли?
–Бес попутал,– он порылся.– Взял вот с тела, потом крикнул остальных. Сверток! С поднизу пальта у нее прицеплен был, в кармане.
–Достали его, значит, из внутреннего кармана ее пальто,– я рассматривал влажный, тяжелый сверток.
–Там вроде на булавку было– на ткани английская булавка. Ничего больше,– снова широко крестится, сникает под взглядом Зыкина, добавляет:– Честное слово, как рабочий говорю!
–А где работаешь?
Я развернул сверток, плотная ткань вроде березента. Внутри червонцы– круглый вензель, портрет Ленина, старые деньги, «обеспечиваются достоянием республики». Товарные ордера Торгсина, довольно много. Банкноты из пеньки, да еще и пропитаны животным клеем. От воды сбились в плотный кирпич.
Рыжая лошадка смирно ждет, пока тело кладут в телегу. Плотнее запахиваю на мертвом теле полы ненужного больше ей пальто, чтобы прикрыть ноги. Возница трогает.
Агнесса
В кабинет зашел Репин. Сел, подтащив стул поближе к окну. Раскрыл какую-то книгу. Чтением его снабжает Сидорня. Мне не удалось выявить никакой закономерности в его вкусах. Это могла оказаться и машинная копия брошюры «Защита права народа и завоеваний революции в пределах города Петрозаводска», и «Инструкция народным следователям». На этот раз– это пухлый том в нарядном, но загаженном переплете,– какой-то роман.
–Сильнейшая вещь,– Репин полистал страницы и, прижав одну пальцем, прочел:– «Закон заставляет ползти улиткой и того, кто мог бы взлететь орлом. Лишь свобода порождает гигантов!»
Я разглядел заглавие: «Разбойники», пьеса Фридриха Шиллера.
–Я видел эту драму на сцене, столичные актеры ставили.
–Поглядеть бы!
–Вы разве не собирались на выезд?
Утром на собрании говорили об облаве в районе базара. В квартале сдавали квартиры и комнаты проституткам. Репин неожиданно покраснел, как кубанский борщ:
–Не, туда не поеду. Если приказ только.
Я не стал спрашивал почему, но он продолжил:
–Не люблю этого, их хватаешь, а они в слезы! И молоденькие есть. Ну его. Куры!
–Я, знаете, вообще думаю, что смысла в таких облавах не много,– согласился я.– Временный эффект. Сразу же вернутся обратно. По-хорошему весь квартал нужно снести. Трущобы, по сути, питательный раствор для любого рода преступности.
Репин заволновался, бросил свою книгу.
–А зачем же сразу сносить? Вот старуха там живет. Я у нее беру антрацит на самокрутки. Как муж ее помер, так квартирный хозяин все в долг описал. Куда ее, если сносить?
В каком-то смысле Репин– абсолютный идеалист. Его горячность вызывает уважение.
–Ботинки у нее были, тьфу, дешевенькие. Так хозяин и их забрал, сволочь. Главное, ношеные. И номер не его, бабский, куда ему? А вот же!
–Вы подтверждаете мою мысль. Табак она наверняка продает краденый. Хорошо, если чем похуже не торгует. Разве не лучше постепенно избавляться от подобных районов в городе?
Идею полной перестройки трущоб обсуждали еще до семнадцатого года. И я считал, что эта мера может сработать, в других же странах помогло… Но спорил вполсилы, думал о теле в прозекторской.
