–Нет,– вышло грубо, но я исправился.– Прошу простить, не могу.
Липчанская в зеркало оглядела меня, облизнула губы.
–Тогда проводите домой. Сами сказали, что на улицах опасно. Это ваш долг общественный. Я ведь совсем одна,– и засмеялась. Смех у нее был приятный, мягкий. В темном парадном каблук ее туфли зацепился за ступеньку. Полина оперлась на мою руку и прижалась ближе. В ее квартире она не обратила внимания, с каким смешливым удивлением подняла брови открывшая дверь прислуга. Потянула меня за собой. Поначалу я боялся сжать ее слишком сильно, но скоро почувствовал, что она как упругое растение– легко расправляется, приспосабливаясь.
Ранним утром фонари плавали в тумане. Контуры домов и улицы казались более четкими. Как на фотокарточке. С точки зрения медицины вполне объяснимо. Клетки мозга начинают работать активнее в ответ на… стимул. Немного грызли сомнения, порядочно ли было расспрашивать Полину о деле. Она, решив, что наша связь имеет значение и ей точно ничего не грозит, а может, из природной глупости, болтала не переставая. Я узнал, зачем все-таки Агнесса Нанберг ходила к медиумистке. Я считал, что причиной мог быть ее первый муж. Тот, которого расстреляли в Армавире, «человек, который умер». Я даже отправил еще один запрос, чтобы подтвердить его смерть. Но Полина уверенно сказала, что Агнесса никогда не вспоминала о своем первом муже, зато хотела расспросить духов о первой жене Нанберга. Той, которая отравилась. Черт ногу сломит в их семейных передрягах. Но с чего бы ей это понадобилось именно сейчас? Да и не в характере Нессы жалеть. Впрочем, одна причина есть. Если был тот, с кем она собиралась уехать.
Тут я сбился с шага. В подворотне скулеж или плач, всхлип. Черт, раздели, ограбили женщину или ребенка. Влетев в арку двора, я разглядел, что у лестниц копошится что-то серое.
Я присмотрелся. Мопс носом, как поросенок, рыл листья, засыпанные снегом. На шее свободно болтался широкий ошейник. Я узнал пса. Много раз я сталкивался с ним и его хозяином. Столь ранний час– странное время для прогулки, и хозяина нигде не видно. Мопс посмотрел на меня и пошел, оглядываясь, к двери парадной. Мы поднялись на один пролет, и пес остановился. На дверях квартиры скручена табличка, торчали бумажные листы, на них от руки записаны фамилии новых жильцов. Дверь отворилась, на лестницу вылетел плотный запах кухни, стирки, высунулась гражданка. Мазнула по мне подозрительным взглядом:
–Вы, гражданин, к кому? Пошел вон,– замахала на собаку,– пошел, говорю, вон!
Дверь захлопнулась. Мопс покрутился и лег на ступеньку. Я всегда сочувствовал сильным. Жизнь треплет их больше. У пса был независимый вид, и это подкупало. Он ничего не клянчил. Просто хотел показать мне… Но что я мог сделать? Собаку я взять не мог. Ведь и сам живу на правах не собачьих, но птичьих. Я постоял и пошел вниз. Пес проводил меня глазами.
Вечером того же дня, проклиная собственную сентиментальность и очевидную глупость, я ломал голову, как объявить моему настройщику о новом «жильце», о собаке. Когда я вернулся и подхватил пса под мышку, мопс тихонько зарычал.
–Тебя, дурака, могут взять в собачий ящик. А торчать тут больше нечего. Не придет уже твой хозяин.
Мопс смирно сидел у меня на руках, тяжелый и плотный, как мешок с мукой. Он сразу прошел в комнату и устроился под столом. Я сел на кровать напротив и уставился на него. Пес был темной масти, ушастый, как заяц. Мы разглядывали друг друга довольно долго. Кличку его я не знал. Бирки на ошейнике не было, наверное, сняли, показалась ценной. Я раздумывал. Охотничьих собак называли сообразно характеру: Шустрый, к примеру, или Резва. Мопс не мигая смотрел на меня. Нет, пожалуй, Шустрый не подойдет.
До семнадцатого года при московской полиции были служебные собаки. И мой кумир Ганс Гросс в статье «Помощник жандарма» писал о новой форме борьбы с преступностью– кинологическом методе раскрытия преступлений.
–Кольт? Ригель? Следы на ригеле, детали замка, могут помочь определить, какой отмычкой замок взломан. Может, Розыск? Или Филер? Я тихо посвистел и позвал: «Розыск». Мопс презрительно отвернулся.
«Собака должна быть верной провожатой жандарма на его ответственной службе». Мопсу это явно было чуждо. На его морде читалось полное отсутствие рвения. Бывает, что в старых собаках проступают трогательные черты, как в пожилых людях. Ничего подобного в этой псине не было. Смотрел он брезгливо, надменно, ходил поступью командора. Утром я проснулся от того, что пес сидел рядом и шумно дышал. Я дал ему кличку Брегет, за привычку будить по утрам в одно и то же время, без опозданий.
Нанберг
Этот неприятный сон… В детстве я видел его чаще, чем теперь. Но и сейчас стоит выдаться бестолковому дню и особенно тугой душной ночи, как он приходит снова.
Широкий зал в гимназии. Лица товарищей, воротнички, форменные кители. Построившись, мы идем вперед. На паркет прыгает блик света от окна. Я стараюсь наступить на него, поймать солнечного зайца, а когда поднимаю голову, то вижу– пустоту. Шляпные болванки, наподобие тех, что в швейной мастерской «Жюль Гармидер», вместо всех лиц.
После плохой ночи не задался и день. Погода сменилась с промозглой на премерзкую. Лепил дождь с мокрым снегом. С самого утра я таскался в порту и пристани, пытаясь разыскать знакомого беспризорного. Отбиваясь от цепких, как чайки, стаек смуглых детей и криков «мармеладный ребеночек, подай копеечку» шатался вокруг базара. Но все без толку. Вернувшись в УГРО, я достал чайник, хотел раздобыть кипятку, но забыл. Той ночью после вечера у Захидовых я намекнул Полине на возможную интрижку Агнессы Нанберг. Но судя по тому, как загорелись ее глаза, эту сплетню она не знала. Однако в ее болтовне все же попалось зерно. Еще в начале зимы Агнесса сильно опоздала на заранее условленную встречу с Полиной. Отговорилась тем, что на соседних улицах с ателье портнихи была крупная уличная драка и она побоялась выйти. Стычку я помнил, комиссия по изъятию церковных ценностей столкнулась с верующими у собора. Вот только фасад гостиницы «Московская», где находится ателье, выходит на другую сторону. К тому же собор виден только из окон верхних этажей. Сомнительная зацепка, но совпадает гостиница и приезжий. Я попросил Сидорню воспользоваться цеховой солидарностью как бывшего швейцара. Он обещал помочь разузнать, откуда именно из гостиницы виден собор и кто занимал эти номера в последние месяцы. Я все-таки разыскал кипяток и уже шел с чайником мимо стойки дежурного, когда мне передали, что просят связаться с конторой стройки. Барышня долго соединяла, и наконец голос, который я не узнал, уточнил:
–Товарищ Лисица?
–Да.
–Я не готов. Не готов к сеансу гипноза. То, что вы предлагаете.
Разговор прервался. Я помчался в контору. Чуть ли не час просидел в приемной, бесился, медленно закипая. Двери хлопали не переставая, то и дело кто-то входил, выходил. Таскали бумаги. Наконец я не выдержал и прошел в кабинет с очередным посетителем. Нанберг, увидев меня, быстро выпроводил его, махнув рукой. Поднялся из-за стола и, протянув мне руку, сразу же отошел к окну. Раздраженно и зло подергал фрамугу. Наконец распахнул окно, подпер пресс-папье.
