–Накурено. Не люблю спертый воздух. Только что перед вами сидели здесь с товарищами из Москвы несколько часов. Разбирались.
–Леон Николаевич, в связи со смертью жены, мне жаль.
–Соболезнования оставьте. Вы, очевидно, по делу. Так говорите. Сразу скажу, идею с гипнозом я даже обсуждать не стану.
–Хорошо. Ваша жена хотела уехать из города.
–Никуда мы не собирались уезжать! Я вполне уверен, что тот, кто напал на меня на пароходе, не плод воображения. А его никто не ищет. И меня не слушают.
–Мы ищем.
–Нет. Я говорил с вашим товарищем. Очевидно, что он мне не верит.
–Вопросами веры мы не занимаемся, Леон Николаевич.
–Придется мне поверить. Я знаю, что именно я помню. Но все кругом убеждают меня, что этого не могло быть. И мне начинает казаться, что я некоторым образом схожу с ума.
Он достал портсигар из ящика стола, протянул мне, я отказался. Ящик оставил приоткрытым. Я заметил там его револьвер. Говорил Нанберг спокойно, не торопясь закурил.
–Если дело в том, что я не здоров, то мне, несомненно, нужно подумать, прежде всего, о деле. Вот,– он поворошил бумаги и поднял со стола исчерканный лист.– Пишу объяснения. Хочу сняться с должности сам. Как член коммунистической партии в этих условиях я не считаю возможным работать.
–Леон Николаевич, давайте начистоту. Вы знали или догадывались, что жена вам не верна?
Я ждал взрыва или что он солжет. Вместо этого Нанберг лишь встал и плотнее прикрыл дверь в кабинет.
–Не знал. Но да. Мучился подозрениями. Эти ее звонки, вечера у подруги. Ведь случай, мелочь, можно сказать, анекдот, из-за чего все рушится. Было, что вернулся домой пораньше. Приготовил ей сюрприз, коробка на столе. Она сладкоежка, любила мармелад очень. Осень заканчивалась, курил у окна, такой теплый воздух… ждал ее, смотрел во двор. Она пришла поздно. Сказала, что была с Полиной Липчанской и ее мужем. Потом я случайно узнал– соврала. Глупо. Я все думал, ведь для него у нее те же слова, что и для меня. А может, они обо мне говорят? Смеются? Конечно, пошлость,– он поморщился, пожевал зубами папиросу.– Сейчас уже не важно. Ее нет. Так, к черту.
И вдруг заговорил собранно, иначе:
–В общем, я был в порту потому, что следил за гражданкой Агнессой Нанберг, моей женой. Признаю. Запишите это.
–Продолжайте.
–Хорошо. Накануне мы повздорили. Она была на нервах, взвинчена. Я вспылил. Взломал ящик ее бюро, искал письма, может. Сам не знаю что. Ничего не нашел. А утром она сказала, что собирается в Таганрог. Я не выдержал, поехал на пристань. Взял револьвер. Трудно удержаться от самого простого выхода. Еще этот пистолет, почти раскаленный, в кармане пальто. Я его сжимал все время, пока пробивался за ней в толпе на пристани.
–Что произошло дальше?
–Вы все равно мне не верите. Помню толпу, ее шляпку. Но я не виноват. Разве что в том, что не уберег.
Помедлив, он продолжал, убеждая себя, не меня:
–Я не мог убить. Я не мог. Даю слово красного командира. Ну, хотите, слово честного человека.
И тут же замкнулся и сказал надменно и устало, что его «мучают допросами, а сами не могут разобраться в деле его жены».
–Я передумал. Не желаю, чтобы мое имя трепали повсюду. Я ничего не помню, точка. А этот наш разговор… не думаю, что вы на него сумеете сослаться,– свидетелей его нет, а я, сами понимаете, подтверждать его не стану.
Он произносил это все безучастно, как актер на сцене.
–Вы убедились в своих подозрениях? Знаете, кто тот человек, с которым она встречалась?
–Нет. Говорю вам, я ничего не помню.
–У вас есть мотив, вас могут обвинить. Даже несмотря на результаты экспертизы, все свидетельства в вашу пользу косвенные.
–Пускай.
Нанберг сунул окурок в надколотую пепельницу и поднялся. Пепельница была полна, окурки посыпались на стол, на бумаги. Он смел их не глядя. Дождь из открытого окна влетел в комнату. Я разглядывал пепельницу на столе, поднял окурок. В дверь сунулась секретарь Раиса. Нанберг вышел со мной в приемную. Мы остановились на лестнице. Внизу шофер Петя разговаривал с несколькими товарищами в форме и штатском. Нанберг кивнул им.
–Вот, товарищи из комиссии. Надеюсь на объективное решение. Повезло, с ними мой старый приятель, Павел Сергеевич Кравцов. Служили вместе еще в Гражданскую. И потом в Армавире. Очень толковый, сумел наладить в нашей армии работу по агитации просто великолепно. Теперь вот ждет окончательного перевода в Москву. Делает карьеру.
Тот, о котором мы говорили, поднял голову, как будто мог услышать. Я спросил наудачу, но, пожалуй, знал ответ.
–Это ведь он организовывал в Ростове лекции по политической грамоте?
–Да. Но ему после пришлось уехать ненадолго, состояние здоровья… Я вынужден попрощаться. Позже в клубе концерт и митинг, нужно там быть. А до этого еще заняться бумагами.
Нанберг пожал мне руку и ушел. Я глянул вниз, там уже никого не было.
* * *
Сборный концерт в честь освобождения Ростова-на-Дону от белогвардейских банд конницей Буденного проводили в бывшем Клубе приказчиков. Снег стаял, но для местной зимы было необычно холодно, хотя и привычно слякотно. Резкий ветер надувал на фасаде транспаранты. Сминались серп и молот, изображенные на материи белой краской. При входе собирали шубы, пальто. У буфета стало не протолкнуться. Но того, кто мне был нужен, я не находил. Наконец заметил за столиком у колонны. В фойе вылетел звук оркестра, заухала труба. В буфете оглушительно хлопнула пробка,– я обернулся и столкнулся с Нанбергом. У него был напряженный вид, глаза блестели. В его взгляде я прочел узнавание– хлопок прозвучал, как выстрел. Показалось, что он тоже ищет кого-то глазами. Вспомнил или еще нет? Нанберг схватил меня за руку.
–Понимаете, и тут я увидел их. Он поначалу ей руки не подал. Она сердилась. Агнессочка не любит, когда без манер, она мне всегда говорила, что я умею ухаживать.
Профессор из клиники говорил, что воспоминания могут вернуться в любой момент. Нанберг все озирался по сторонам. Его взгляд застыл.
–Но как же,– он провел ладонью по лбу.– Я думал, сразу же объяснюсь. Как думаете, есть ад? Марксисты или нет, будем ли мы держать ответ?
–Леон Николаевич, не вздумайте сделать глупость! Сейчас, буквально после митинга, все решится. Лучше поезжайте сейчас домой.
Нас толкали, здоровались.
–Товарищи, проходите в зал!
Толпа повалила в зал. Загремел оркестр:
Не затеваем бой мы,
Но, помня Перекоп,
Всегда храним обоймы
Для белых черепов.
Я пробивался за нужной мне фигурой, стараясь не упускать из виду. Мельком заметил, что Нанберг все-таки занял свое место в рядах ближе к сцене. Ту завесили авангардистским полотнищем: белый фон, рассеченный красным с надписью: «Клином красным бей белых!» Пока шли речи, не упустить из виду нужного мне человека было проще,– он выходил к трибуне. Потом зашел в ложу справа. Сел, наклонился вперед,– я хорошо его видел. Погас свет. Начался концерт, представление аллегорической фигуры Свободы с порванными цепями. Еще раз взглянув на ложу, убедился, что тот, кто мне нужен, все еще там, я вышел в пустое фойе, где на фортепианном стуле катался беспризорник.
