– Прими мои соболезнования.
– Еще скажи, что тебе жаль.
Резко оборачиваюсь и будто с разбега падаю в синь его глаз. Выходит, кое в чем Кир остался верен себе – он такой же адски прямолинейный, как и в нашу первую встречу. А я надеялась, что с возрастом это пройдет. Даже интересно, как ему с этим живется.
– Моя жалость не распространяется на твоего отца.
– Тогда кого ты жалеешь? Неужели меня?
От ворот до дома ехать всего ничего. Машина плавно останавливается. Сейчас, когда Кирилл превратился из подростка в мужчину, я совершенно не понимаю, как выстраивать наше общение дальше. Прежний формат здесь явно не прокатит, а новый я пока не подобрала.
– Не жалею. Сочувствую. Это разное.
– Я в порядке. Спасибо, Аня.
Удивительно, как в зависимости от обращенного к тебе взгляда меняется восприятие слов. В глазах Кира нет ни благодарности, ни теплоты. Его психолог утверждал, что у мальчика практически полностью отсутствует эмпатия и необходимость в привязанностях. Его «спасибо» ничего не значит. Он просто говорит то, что предписывают в данном случае социальные нормы, посредством которых эмоциональные инвалиды вроде Кирилла взаимодействуют с этим миром, вынужденно мимикрируя под нормальных.
Господи, как сложно-то!
– Это тебе спасибо за то, что позволил увидеться с Аришей.
– Она расстроена. Ей нужна мать. Тебе не за что меня благодарить. Пойдем.
Кир наклоняется через меня и открывает дверь, как будто я сама не смогла бы. Растерянно ступаю одной ногой на тротуарную плитку. Кир придерживает меня за предплечье.
– Только ничего ей не обещай касательно будущего.
– Почему? – напрягаюсь в момент.
– Потому что сперва нам нужно поговорить.
– О чем? Виктор мертв. Я хочу… – осекаюсь, услышав за спиной плаксивое:
– Кирилл!
Пулей вылетаю из машины навстречу Ари, но Кир умудряется меня опередить.
– Привет, мелкая, – подхватывает мою дочь на руки. – Как ты? Я приехал сразу, как только смог. Реветь будешь? Ну, ладно. Реви, если хочется.
Как зачарованная, кошусь на то, как Кир укачивает в руках Аришу. Кир… Укачивает мою дочь. Меня же та как будто даже не замечает. И это больно. Мучительно. Невыносимо. Нет, конечно, я понимала, что встреч раз в неделю совершенно недостаточно для того, чтобы сохранить нашу близость, но я старалась. Я делала для этого все. Однако теперь, видно, стоит признать – ни черта у меня не вышло. Если уж Кирилл Арише роднее матери, холодный, безэмоциональный Кирилл... Я провалила миссию.
Сжимаю пальцы на ручках висящей на плече сумочки, не в силах отвести жадных глаз от этой парочки.
– Что теперь будет? Я так боюсь, так боюсь… – ревет Ариша.
– Все будет хорошо, мелочь. Я же рядом. Ирина Викторовна наябедничала, что ты с утра ничего не ела.
– Я не хочу.
– Голодовка, значит?
– Нет, просто не хочется.
– А я жутко проголодался. И мама с работы. Может, все-таки присоединишься к нам за столом?
Ариша выныривает из своей нычки на плече брата.
– Привет, – машу рукой я.
– Сегодня разве понедельник?
Я зажмуриваюсь, пряча слезы. А чтобы в голос не завыть, как хочется, прикусываю губу. Подумаешь. Ничего не случилось. Ари просто привыкла к тому, что мы встречаемся по понедельникам, и, уж конечно, она не хотела меня обидеть этим замечанием. Никто не виноват, что ее простодушные слова так по мне лупят. И в том, что я опять и опять разлетаюсь на части.
Губы дрожат:
– На понедельниках настаивал твой отец. Сейчас, – глотаю готовое сорваться «когда его не стало», – мы можем видеться чаще, – уверенно заканчиваю я. Кирилл в ответ на мои слова сощуривается. И хоть его взгляд все так же безэмоционален, я словно вживую слышу: «ну, я же тебя просил – ничего ей не обещай касательно будущего!».
Знаешь что? Иди на хрен, мальчик. Это моя дочь!
Достаю из сумочки бумажные салфетки, вынимаю одну и, подойдя к ним поближе, принимаюсь стирать Аришины слезы. К счастью, та безропотно принимает мою заботу. Я почти заканчиваю, когда слышу над головой странное жужжание.
– Блядь! Дроны. Быстро в дом.
Ничего еще толком не понимая, бегу вслед за Воржевым младшим.
– Ты сказал нехорошее слово.
– Мне можно. Я взрослый и разозлился. А вот тебе его повторять точно не стоит. – Войдя в дом, Кир опускает Аришу на пол и проказливо дергает за косичку.
– Я и не повторяю, – задирает нос та. – А почему ты разозлился?
– Потому что некоторые нехорошие люди в поисках очередной сенсации забывают, что наша частная жизнь защищена законом.
Что из этой тирады может понять семилетний ребенок – не знаю. Я в свои семь так точно ничего бы не поняла. Но у моей дочери ответ брата, как это ни странно, вопросов не вызывает. Она очень умненькая и догадливая.
– Это журналисты, да?
– Угу. Несколько дней нам придется нелегко, а потом и от нас отстанут. Потерпишь?
Ариша часто-часто кивает, после чего с жаром обнимает Кирилла за пояс – выше просто не достает. Чувствую себя так, будто была с Виктором в той машине. Прислоняюсь к стене. Обхватываю предплечья чуть выше. Скрещенные на груди руки – как пластырь для израненной души. Даже странно, что меня именно сейчас так сильно накрывает. Раньше ведь, без особой надежды что-то исправить, как-то держалась, а тут, когда появился шанс – сдалась.
– Хочешь выпить? – вдруг предлагает Кир.
– Очень, – хмыкаю. – Но я за рулем.
– Ты можешь остаться здесь.
Ариша поднимает головку и мечется взглядом от Кирилла ко мне, от меня – к Кириллу, внимательно вслушиваясь в наш с ним диалог. За это мне Киру глаза хочется выцарапать, ей богу! Ведь согласиться я не могу – уж лучше сразу удавиться, чем провести здесь ночь. Но если откажусь, Ариша подумает, что я опять ее по доброй воле бросаю.
– Мы это чуть позже обсудим, – цежу сквозь зубы.
– Что ж. Тогда я попрошу накрыть на стол.
– А пока хочешь, я покажу тебе свою комнату? – неуверенно предлагает Ари.
– Конечно, – часто-часто киваю я и перевожу взгляд на Кира: – Мы поднимемся.
Я не спрашиваю. Я ставлю Кира в известность. Это моя дочь. И я буду с ней, я буду бороться, что бы ты по этому поводу не думал.
Ариша берет меня за руку. Меня так колбасит, что приходится контролировать силу, с которой я в ответ сжимаю ее маленькую ладошку. Стараюсь прикрутить одержимость, с которой я наблюдаю за каждым жестом моей маленькой девочки, каждым ее порывистым движением, и не плакать от размазывающих эмоций – щемящей нежности и запредельной тоски по упущенному.
