Ева всхлипывает едва слышно, но в гробовой тишине я улавливаю этот душераздирающий звук.
Что с ней делать? Маленькой, беззащитной, но такой сильной. Что с ней делать сейчас, когда она неосознанно проявляет свою слабость? Не с чем человеком. Я не могу ей ничего дать, потому что сам опустошен. Но… Время останавливается, пока я эгоистично наслаждаюсь ее исцеляющим теплом.
И окончательно схожу с ума, когда решаюсь заглянуть ей в глаза. Чуть ослабив капкан, беру Еву за плечи. А она, встрепенувшись, поднимает на меня заплаканное лицо. Мы так близко, что я вновь могу рассмотреть каждую черточку, как при нашем первом столкновении в автосалоне. Только сейчас я не вижу в ней призрака.
Есть только Ева.
Что-то грызет внутри, точит надоедливо, но не в силах помешать мне обхватить пальцами острый подбородок, слегка сдавив. Аккуратно, чтобы не навредить. Хотя уже в следующую секунду я именно это и делаю. Когда наклоняюсь и прижимаюсь губами к полураскрытому от удивления рту.
– М-м, – лишь успевает возразить Ева.
Но ее жар и вкус дурманят настолько, что я продолжаю. Не так одержимо, как в наш первый поцелуй. Тогда я видел в ней другую, злился, что она «бросила» меня, и таким странным способом возвращал ее и наказывал одновременно.
Сейчас испытываю что-то новое. Целую Еву сознательно и очень аккуратно, будто исследуя новые территории. Ловлю горячее, сбивчивое дыхание. Выпиваю ее, но маленькими глотками. Словно я только вышел из длительного голодания и могу умереть, если съем слишком много. При этом желание такое сильное, что сложно сдерживать.
У меня были женщины. Первое время – очень много. Без разбора. Каким-то чудом я не подхватил какую-нибудь заразу. Хотя на это мне было плевать. Я малодушно пытался утолить в случайных связях свою боль. А потом как отрезало. Просто я понял, что получаю лишь скоротечное физическое удовлетворение, но не душевное. Внутри по-прежнему зияла дыра.
А с Евой рана будто затягивается. Она ставит во мне заплатку своими нежными губами, бережно «пришивает» ее легкими, неуверенными прикосновениями. Согревает своим телом, подаваясь ближе.
Я должен чувствовать себя предателем, но не могу думать ни о чем, кроме мягких губ Евы, которые после секундного ступора вдруг… отвечают моим. Включаются в медленный танец. И окончательно отрубают здравый смысл.
Обхватываю ладонями горящие щеки и углубляю поцелуй. Тону в нем и тяну Еву с собой на дно.
Ни капли сомнений. Ни тени раскаяния. Будто все так, как должно быть.
Расслабившись, проникаю языком в податливый рот. Изучаю и ласкаю смелее, увереннее. Отогреваюсь рядом с ней.
Не собираюсь останавливаться, но Ева сама разрывает поцелуй. Толкает меня в грудь. Слабо, но ощутимо. Я чертовски не хочу ее отпускать. До жжения во всем теле, до боли в груди, на месте, где начинает отходить та самая заплатка. Ева срывает ее своим сопротивлением. И оставляет меня истекать кровью.
Тяжелый выдох. И решение, против которого протестует все мое естество.
Ослабляю хватку. Позволяю Еве отклониться.
Напряженно всматриваюсь в ее лицо, которое все еще держу в руках.
– Вы решили проверить предположение вашего друга-юриста? – шепчет она сипло, но при этом недовольно и обиженно. – По поводу измены? – поясняет, когда я непонимающе свожу брови.
– Нет, – бросаю четко и ровно. Потому что это абсолютная правда. – Я тебе верю, – машинально перехожу на «ты», будто это должно сделать нас с Евой ближе. Но почему-то действует наоборот.
Ева накрывает мои руки своими, хочет отцепить от себя. И в процессе проскальзывает пальцами по тыльной стороне правой ладони. На ощупь определяет кольцо, задерживается на нем и выдыхает шумно, прикрывая глаза.
Ногтями впивается в мою кожу, и я сам убираю руки. Большим пальцем прокручиваю на безымянном обручалку. Не снимал ее ни разу за все годы, но именно в этот момент она огнем прожигает. До кости.
– Но вы правы, Ева. Я не должен был, – прячу ладони в карманы. – И этого больше не повторится.
Не повторится. И не потому что я не хочу. Я, наоборот, чувствую себя так, будто вот-вот рухну замертво, отключенный от системы жизнеобеспечения под названием «Ева».
Однако она не заслуживает всего того дерьма, которое сидит во мне.
Яркой, активной, жизнерадостной, ей нечего делать в моем болоте. Она только вынырнула из одного. Не до конца, но… я помогу Еве избавиться от Меркунова.
На этом все.
– Надеюсь, Тимур Викторович, вы сдержите свое слово, – произносит дрожащим голосом. И бросает косые взгляды на мои руки в карманах.
– Мама, я замар-лался, – влетает в кабинет Владик. Протягивает жирные ладошки. – Идем помоем?
Ева меняется в лице, как по волшебству. Светлеет, теплеет. Лихорадочно стирает слезы. Мило улыбается, приседая к сыну.
– Поросенок, – ласково отчитывает его. – Ты по дороге что-то запачкал? – с едва заметной настороженностью кивает на дверь. Да все равно, даже если испачкал. Ребенок же.
Отмерев, я возвращаюсь к столу, нахожу салфетки в одном из ящиков. Протягиваю Еве. И она на автомате принимает. Дотрагивается случайно до моих пальцев, мельком скользит к безымянному. Отворачивается, направляя всю свою нежность на сына.
– Так, протерли немного. Давай под кран, – обхватывает крохотную ручку. Ведет Владика к выходу.
– С мылом, – важно поучает ее малыш. И я усмехаюсь, провожая их взглядом.
После хлопка закрытой двери мой кабинет опять погружается во тьму и холод. И только кольцо продолжает пылать. Задумчиво прокручиваю его на пальце, неторопливо приближаюсь к ящику с фотографией жены. Выдвинув, долго смотрю на перевернутую рамку.
– Ураганчик, стой, – из холла доносится мелодичный женский смех, чуть приглушенный, будто Ева намеренно сдерживает себя. А следом – топот детских ног.
– Мам, поймай, – разыгравшись, с придыханием вскрикивает Владик. – А к папе можно? – раздается у самой двери.
Громко. Звонко. Четко.
Хлестко, как выстрел. И так же смертельно.
Не списать на ошибку. И чертовски сложно игнорировать.
– Тш-ш-ш, – звучит испуганно. А потом шаги отдаляются.
От слабого, незаметного нажатия обручалка сползает с моего пальца. И в следующую секунду аккуратно опускается на снимок, который по-прежнему лежит лицевой стороной вниз. Взгляд проходится по нему стремительно, а перед глазами все заволакивается туманной дымкой, словно отсекая меня от того, что изо дня в день приносит мне не утешение, а боль, выворачивающую душу наизнанку.
Так и не перевернув фоторамку, запираю ящик на ключ.
Падаю в кресло, некоторое время бездумно глядя в одну точку. Не сразу осознаю, что устремлена она не в пустоту, но в дурацкий кактус.
