—Скажите, был такой бой знаменитый, когда ваш отряд уходил через Белое взгорье, что вас едва всех не перебили и отряд спасли двое, оставшиеся с пулеметом прикрывать ваш отход?
—А, вон вы о чем. Было дело. Слыхал я про такое. Это уж когда кирдык намечался и белоказакам, и японцам, и другим интервентам на Дальнем Востоке.
—Расскажите, что вы знаете о том случае, об этих людях, что пожертвовали своей жизнью, чтобы спасти своих товарищей.
—Казаки тогда наседали на нас, и отряды уходили горами на восток,— вздохнул мужчина.— Крепко нас тогда обложили потому, что сила за нами была, большой урон белым наносили партизаны. Но в тот день они насели на нас. Не уйти нам было, не успели бы, а с нами обозы с бабами, детишками, да раненых сколько было. Тоже не бросишь, ведь порубят всех казаки, они совсем осатанели. Другого выхода и не было, как заслон оставить и дать бой, чтобы отряды ушли дальше и в тайге затерялись. Хотели большую группу оставить, человек двадцать, но парень у нас один был, из бывших офицеров, он к нам примкнул всем сердцем. Он-то и подсказал, что не надо таких жертв, лишние будут потери. Там узенькое место было и подходы к нему простреливались, все как на ладони видно. Вот там один «максим» и поставили. Он сам вызвался остаться прикрывать наш отход. Пулеметчик он был знатный. А вторым номером с ним остался боец Рубцов Захар.
—Вы лично знали Захара и того офицера?— спросил Сосновский.— Поэтому фамилию помните?
—Видать видел, но так, издалека. Лично знакомы не были. А запомнил потому, что потом не раз за упокой их душ выпивали да перед строем комиссар речи держал и называл героев поименно. Запомнил еще потому, что Захар этот Рубцов в живых остался. Офицерик-то тот погиб. Это точно, а Захар раненый выбрался. Беляки гранатами их позицию забросали, гора и обвалилась. Его прикрыла, так и не нашли его враги. А он выбрался, в деревушке неподалеку его выходили. Но это я уж потом, спустя несколько лет, узнал. А офицера того там же на деревенском погосте и похоронили. Даже сообщить некому, никого из родни не было уже. А может, и не искал никто. Ведь в те годы как было: офицер, золотопогонник, барин, кровопивец, солдат мордовал. Закопали и забыли, а он с Рубцовым не одну сотню людей спас тогда. Получается, Рубцов герой, а офицер тот так и лежит.
—Много вас осталось в живых из того отряда, где воевал Рубцов?
—Да кто ж знает, товарищ дорогой. Списков никто не вел. Пришел мужик с берданкой, сказал: хочу биться с беляками за счастье народное. Ну, пошли. И шел, и бился. Хорошо воевал — признавали за своего. А то ведь бывало и засылали беляки в отряды своих, чтобы выведывать, где мы и как. Как нас лучше взять. Из многих мест народ был. Рассказывали, что и с берегов Татарского залива, с Владивостока, а кто и из Иркутска. А потом кто в армию подался, кто теперь на фронте погиб, кто от ран помер. Кого ж теперь найдешь.
Красивая была деревенька Березово. И название красивое, и высокий яр над рекой, на котором красовались стройные кучерявые березки. Здесь, на яру, деревенька и стояла. Ладная да ухоженная. Видать, народ работящий тут жил. Сосновский стоял над обрывом и любовался здешними видами. И вправду говорит народ, что в таких местах благодать ощущаешь, на душе спокойно и радостно. И совсем бы хорошо было, кабы не война, кабы не горе людское, которое и деревеньку затронуло. И мужиков в ней нет, все ушли на фронт. Вот и стоит в тишине деревенька Березово, малолюдно тут, а говорят, раньше гармони не утихали летними вечерами.
Сосновский шел по погосту, всматриваясь в могилы. Здесь на берегу под березками не одно поколение упокоилось. И много свежих могилок. Помирают люди. Два десятка могил были со звездами. Видать, фронтовики, что возвращались покалеченными да больными, помирали в родной деревне, на своих постелях. И их война догнала, несмотря на то что за тысячи километров от нее уехали.
Вдоль крайних домов шел молодой мужчина. Один рукав фуфайки заткнут в боковой карман. Валенки, шапка меховая с подпалинами. Щетина с проседью на лице, а ведь мужичку и сорока еще нет. Молодой еще. Он пацаном был, когда тут этого офицера убитого хоронили, здесь отлеживался и Захар Рубцов. Увидев Сосновского, мужчина махнул рукой и свернул по протоптанной дорожке к кладбищу.
—Это вы меня искали, что ль?— сипловатым баском осведомился он, пожимая руку Михаилу.
—Я,— Сосновский ответил крепким рукопожатием.— Меня Михаилом зовут. А вы, видать, тот самый малец Николка, что видел, как офицера хоронили?
Мужчина посмотрел на старую могилку, почерневший крест, на котором еле заметные вырезанные буквы сливались с трещинами в древесине. Больше двадцати лет прошло уже. Подошел к кресту, задумчиво смахнул с него снег, потом сунул за пазуху рукавицы и полез за кисетом. Сосновский поспешно достал папиросы, открыл пачку и протянул. Мужчина с солидным видом кивнул, взял папиросу, прикурил от зажигалки Михаила и медленно затянулся.
—Вы здесь были, когда хоронили этого офицера?— спросил Сосновский.— Красивое сочетание — Андрей Павлович Заманский. Каким он был, это царский подпоручик Заманский? Мне, судя по имени, отчеству и фамилии, он видится высоким стройным, с тонкими усиками и лихо заломленной форменной фуражкой на одну бровь.
—Обычный,— пожал плечами мужчина.— Мертвые все выглядят одинаково. Я уж в том возрасте, когда мне лет десять было, успел на убитых наглядеться.
—Но все-таки?— не унимался Сосновский.— Молодой, старый? Высокий, низкий, плечистый, щуплый. Ну, там волосы какие, усы?
—Черт его знает,— почесал солдат в голове.— Не помню уж точно. Столько убитых прошло перед глазами за ту войну и за эту. Вон, руку свою оставил там. Но не показалось мне ничего такого, как вы тут описываете. Не сказал бы, что молодой. Может, как я сейчас. Но плечистый. Это точно. Рубаха у него порвана была, так грудь что твой барабан. И руки с широкими ладонями. Это я хорошо запомнил почему-то. Как у моего отца руки, подумал тогда. Батька-то с Гражданской домой так и не вернулся.
—Любили отца?— Сосновский решил зайти к своему вопросу с другой стороны.
—А как же. В крестьянской семье у пацана батька первый авторитет. И похвалить, и пожурить, и ремнем вытянуть. Все просто, понятно и доходчиво. Делай как я, и все будет хорошо и в доме, и в поле. Помнится, смотрел я на широкие ладони отца, мозолистые, твердые, а какими они могли быть добрыми, когда он меня хвалил за что-то и по голове гладил этими ладонями.
—Значит, увидели руки этого человека и руки отца вспомнили,— задумчиво подвел итог Сосновский.— Понимаю.
Крапивин приехал уже к ночи. У дверей, раздеваясь, долго чертыхался, запутавшись в портупее. Наконец повесил на вешалку шинель, облачился в ремни с кобурой, расправил под ремнем складки. Быстро руками провел по волосам, разглаживая их от лба назад, и подошел к Сосновскому.
—Похоже, что ты прав, Михаил,— сказал Крапивин.— Смотри, что я тебе привез.
Расстегивая на ходу командирский планшет, он подошел к столу и бросил на него небольшой пакет из плотной оберточной бумаги. Сосновский встал рядом и уперся кулаками в стол, с интересом глядя, что же привез начальник управления. Михаил был согласен с Крапивиным. Чтобы подозревать, да еще получить санкцию начальства на задержание и допрос председателя райисполкома, нужны серьезные основания, серьезные подозрения. И тут полковник приехал сам, отложив другие дела. И когда бумага была наконец развернута и показались фотоснимки, Сосновский понял, что интуиция его не подвела. Не ошибался он.
