Солнце стало опускаться. Под ногами было мало снега, почти не встречались каменистые участки, а большие деревья и упавшие стволы удавалось пока легко обходить. Через полчаса Михаилу стало жарко, и он распахнул полушубок. Ноги уставали. Все-таки летные унты не были созданы для длительных пеших переходов. Надо отдохнуть, перекусить и потом можно идти дотемна. Подходящее сухое дерево лежало на пути, и искать дрова для костра не пришлось.
Расчистив ногами от снега небольшой участок, Сосновский наломал мелких веток, составил их шалашиком, потом нарубил веток потолще и сложил их на «шалашик». Мелкие веточки загорелись со второй спички. Михаил довольно усмехнулся. Остались еще навыки. Пусть не с одной спички, но костер он сложил и умело запалил. Вода в кружке быстро закипела. Заварив чай, Михаил некоторое время наслаждался горячим душистым напитком. Вскрытая банка тушенки стояла среди углей, и жир в ней начинал побулькивать.
В таежной тишине думалось о многом. О довоенном прошлом, о том, что жизнь в стране в то время налаживалась, становилась спокойнее и ярче. Правительство хорошо понимало, что нужно стране и людям. Нужно, чтобы жизнь была как праздник, нужны положительные эмоции. Чтобы люди с энтузиазмом шли на работу, весело проводили выходные и праздничные дни, чтобы в жизни каждого человека, каждой семьи, помимо работы и быта, были увлечения и активный отдых. И все это пропагандировалось, развивалось. Люди жили спокойно. Правда, им часто говорили, что враг не дремлет, что капиталисты только и думают о том, чтобы уничтожить Советскую страну. Но народ находится под неусыпным оком милиции, НКВД и Красной армии. Были общества содействия армии, воздушному флоту, был Осоавиахим, были комсомольские призывы «Молодежь, в авиацию», «Молодежь, на флот». Подрастала пионерия, будущее было за комсомолом.
«А я тогда работал в разведке. И был я в Германии,— думал Сосновский.— Я мало бывал дома, и на душе часто становилось тревожно, потому что я видел, как зародился немецкий нацизм, как вся страна поддавалась гитлеровской агитации, как вся страна начинала думать о переделе мира, о захвате земель низших рас. И как разведчик, Сосновский прекрасно понимал, что немецкий нацизм взращивался не в самой Германии, не ее лидерами. Он взращивался, вооружался и нацеливался на СССР Западом. И прежде всего Францией, Великобританией и США. Они постепенно создавали кровожадного монстра, который должен был сожрать молодую Советскую страну. И не в ее народе они видели угрозу, и не в распространении коммунистических идей. Капиталистам не давали покоя природные ресурсы Советского Союза. Сколько уже было попыток и призывов расчленить, разорвать Советскую страну и наложить свои жадные лапы на чужие ресурсы. И вот гнойник стал зреть. И назрел, и прорвался, и захлестнула страну черная стая вражеских войск. Была паника в душе? Что скрывать, иногда она просто мешала дышать, сковывала холодом все тело и мозг. Первые месяцы войны, танковые тараны и прорывы вглубь, охваты; в окружение попадали целыми дивизиями и армиями. Сколько потерь, сколько пленных, какая растерянность была. Но я всегда верил, что нет больше такого народа на земле, который бы выдержал в такой страшный период и все равно победил бы. Сколько раз такое случалось за многовековую историю. И победа в итоге всегда была за русскими. И нынче устояли под Москвой, задержали на Кавказе, не сдались в Ленинграде, в Сталинграде. Целую армию там окружили и уничтожили. Таких потерь вермахт еще не знал, у Германии и ее союзников не хватало ресурсов. Да что там, вся Европа работала на Гитлера, фактически вся Европа воевала против СССР. А потом Курская дуга, где нацистская Германия лишилась основной части своих бронетанковых войск и авиации. Лишилась своего наступательного потенциала, тактической инициативы. И пошло, пошло. И ведь больше не было у немцев побед. Наши били и били; медленно, но пятился враг с нашей территории.
А теперь еще и Ленинград. Вся страна слушает и ждет, и вот свершилось! Прорыв блокады, освобожден город из черных лап, сжимавших его горло. Выстоял, выжил под бомбежками, обстрелами, в страшном голоде. И не просто выжил. Город воевал, город создавал оружие. Вот он, «ППС», который висит на ветке рядом. Его ведь собирают в Ленинграде. Во время блокады создали и стали выпускать. Невероятно, как выстоял город, но выстоял. И враг бежит, врага бьют и гонят от Северной столицы страны! Конец блокаде!»
После горячей еды Сосновский с новыми силами двинулся в путь. Пока садилось солнце, он успел пройти еще несколько километров, а потом принялся готовиться к ночевке. Нарубив лапника, он устроил себе ложе. По бокам развел костры, уложив небольшие стволы деревьев. Они будут гореть долго, несколько часов, и между ними будет относительно тепло. Поужинав, Михаил улегся на лапник. Опустив уши шапки и подняв воротник, он сунул руки в рукава полушубка и закрыл глаза.
Шелестов буквально вбежал в кабинет Крапивина, едва не свалив с ног одного из оперативников и секретаря начальника управления.
—Сосновский? Есть что-то о Михаиле?
—Нет, Максим Андреевич,— покачал головой полковник, жестом выпроваживая всех из кабинета.— Пока ничего. И следов никаких, не видел его никто.
—Черт, сутки уже прошли.— Шелестов устало опустился на стул и потер руками лицо.— Ты уверен, что та перестрелка на переезде никак с ним не связана?
—Абсолютно. Наша группа работала по закладке в тайге. Оружие, взрывчатка, деньги, бланки документов. Оставили наблюдение, а тут почти сразу грузовик с людьми. Наблюдатель не рискнул вступать в бой, а когда машина уехала, добежал до поста и по рации предупредил. Ну, райотдел собрал всех, кого мог, и на маршруте движения «полуторки» устроили засаду. А чтобы наверняка машину остановить, устроили засаду на железнодорожном переезде. И шлагбаум опустили при приближении машины. Ну а диверсанты, не будь дураки, пошли напролом. Видать, поняли, что к чему. Когда они снесли шлагбаум, наши открыли огонь. Гнались за ними десять километров на двух машинах. Грузовик удалось подбить. Он в кювет свалился и загорелся. Короче, кто во время крушения погиб, кого в перестрелке убили. Твоего Михаила там не было.
—Послал бы машину на дорогу…— начал предлагать Шелестов, но полковник только отмахнулся.
—Да послал уже. И дорогу осмотреть, и железнодорожницу расспросить, может, видела его или машину. Будет результат, так я тебе сразу сообщу.
—Не могу понять, что могло случиться, куда он делся,— вздохнул Шелестов.— Ничего особенного на Артемовской ГРЭС он лично не сделал. Разобрался, но допросы вели местные следователи. Вряд ли его кто-то захотел убрать. Смысла нет. Если машина сломалась, так за сутки хоть одна встречная или попутная машина могла проехать. Передали бы сообщение от него или привезли бы самого. Не понимаю, что случилось.
—Не бери в голову, Максим Андреевич,— уверенно сказал Крапивин.— У тебя ребята опытные, дай бог каждому начальнику таких оперативников. Не в таких передрягах бывали. Твой Сосновский из любой беды выпутается. Давай просто ждать… и работать.
—Да, ты прав. Рано я начал паниковать,— согласился Шелестов.— Что по поводу детей инженера Горелова?
Начальник управления побарабанил пальцами по крышке стола, задумчиво глянул в окно, потом, собравшись с мыслями, ответил:
