Венеция едва не разрыдалась оттого, что губы Грегора больше не касались ее губ. В его взгляде она увидела вернувшуюся к нему трезвость разума и проблеск раскаяния. Сердцу стало больно: вспышка их безумия, вспышка страсти, увы, угасает.
Она отчаянно жаждала продолжения и, обняв Грегора, тесно прижалась к нему бедрами. С его губ сорвался стон.
– Венеция, – выдохнул, – не делай этого.
– Не делать чего? Вот этого? – спросила она и снова потерлась о него бедрами.
Он снова застонал и рывком привлек Венецию к себе.
Она ощутила, как нечто твердое прижалось к ней между бедер в самом низу живота, и прижалось весьма настойчиво.
Венеция проводила среди лошадей гораздо больше времени, чем обычная молодая леди; основные факты реальной жизни были ей известны, и она понимала, что к ней прижимается. Она не отпрянула, не воспротивилась; закрыв глаза, она ожидала дальнейшего.
Грегор снова застонал; он тоже закрыл глаза и запрокинул голову, на лице застыло выражение, в котором смешались мука и восторг. Взглянув на его лицо, полное страдания и страсти, Венеция вспыхнула, задрожала от нового приступа желания и еще крепче прижалась к Грегору.
– Не искушай меня, – отрывисто прохрипел он.
– Почему?
– Ты знаешь почему, – сдвинув брови, ответил он. – Прошу тебя, перестань. Это выше моих сил.
Он хочет, чтобы она отпустила его, прогнала от себя. Но это было бы для него мучительно трудно, и Венеция продолжила игру. Если она сейчас выполнит его требование, то уже никогда больше не окажется в объятиях Грегора, он никогда больше не поцелует ее. В этом нет никакого сомнения.
Ведь это и есть самое главное – она, именно она, внушила Грегору пылкую страсть. Ведь обычно он устраивал свои любовные дела с тем же спокойствием и расчетом, с каким вел дела житейские. Он не давал желанию слишком увлечь себя; выбирал любовниц с тем же лишенным страсти интересом, с каким выбирал лошадей.
Венеция ощутила приступ гордости за себя. Уговаривая ее сохранять самообладание, Грегор забыл об одной «мелочи»: о том, что она урожденная Оугилви. Она любила жизнь; она хотела, чтобы Грегор ее целовал, ласкал и удовлетворил жажду ее тела.
Венеция обеими руками вцепилась в рубашку Грегора и влекла его к себе.
– Поцелуй меня.
Взгляд Грегора потемнел; он обнял Венецию за талию.
– Если я тебя поцелую, то уже не смогу остановиться.
– А я тебя об этом и не прошу, – мягко ответила она.
Грегор стиснул зубы, глаза его сверкнули.
– В таком случае нам придется поступить в соответствии с обстоятельствами. Ты меня понимаешь? Мы должны будем вступить в брак.
Вступить в брак?
Эти слова остудили пыл Венеции своей холодной как лед резонностью. Она отступила от Грегора с такой поспешностью, что споткнулась и чуть не упала. Повернувшись, она скрестила руки на груди, словно пыталась оградить себя от нескромного взгляда.
Грегор так и остался стоять с раскинутыми в стороны руками. Его цель была достигнута. Одной короткой фразой он остудил любовный пыл, который светился в серебристых глазах Венеции.
Это могло бы показаться смешным, если бы Венеция не отреагировала столь быстро.
В эту минуту он понял горестное разочарование Рейвенскрофта по поводу того, что запланированное им бегство с Венецией не удалось. Грегор не имел особого желания жениться, но и отказ не доставил ему удовольствия. Он преисполнился чувством потери, которое причинило ему душевную боль.
Боже милостивый, он хотел лишь овладеть этой женщиной, уложить ее на диван, задрать ей юбки и погрузиться в ее тепло. Она была согласна на это, была к этому готова, и в комнате еще висело тяжелым облаком их взаимное желание.
Будь проклят ромовый пунш, будь проклята снежная буря, будь проклято пребывание в этой гостинице и вынужденная тесная близость с Венецией. Он хотел, чтобы у него был выбор, но выбора не было. Если бы он допустил, чтобы момент соблазна перешел в безумную страсть, им обоим пришлось бы встать на путь, который привел бы к полному и необратимому крушению их дружбы.
Черт побери, но и отпустить Венецию вот так тоже очень трудно. Она была согласна погрузиться с ним в море страсти, которое угрожало полностью поглотить их обоих. Ну а дальше? Что потом? Грегор глубоко вздохнул и прогнал от себя соблазнительные видения. Он отвернулся от Венеции, пытаясь хоть как-то собраться с мыслями.
В комнате стадо прохладно, и Грегор почувствовал это, когда шел к окну, чтобы раздвинуть шторы и убедиться, что Рейвенскрофт и Чамберс покинули свой наблюдательный пост. Он оперся одной рукой о подоконник и прижался лбом к холодному стеклу; тело его все еще отзывалось легкой дрожью на присутствие женщины, которая молча стояла в нескольких шагах позади него.
Когда руки у Грегора перестали дрожать, а его чресла наконец позволили рассудку прийти в норму, он обернулся:
– Венеция…
Дверь распахнулась. В проеме появился шатающийся из стороны в сторону Рейвенскрофт, весь покрытый снегом – буквально с головы до ног. За ним виднелся явно оробевший Чамберс.
Венеция нахмурилась.
– Что вам здесь нужно? – спросила она.
Рейвенскрофт переступил порог, лицо у него пылало яростью. Он на что-то наступил, остановился и посмотрел себе под ноги. Оказалось, что он стоит на измятом жилете Грегора.
Грегор шагнул вперед.
– Рейвенскрофт, не…
И тут Рейвенскрофт заорал так, что голос его разнесся по всей гостинице:
– Маклейн, вы подлец! Вы соблазнили ее! Я требую сатисфакции!
Далеко к, югу от гостиницы Тредуэллов Лондон медленно приходил, в себя после неожиданной снежной бури. Спустя четыре дня жители города расчистили дороги, по которым смогли двигаться кареты и повозки. Мостовая теперь представляла собой мешанину из тающего льда и грязных луж.
Ровно в половине шестого изящная карета остановилась у парадного входа в клуб «Уайтс»; позолоченный герб на ее дверце блестел в лучах заходящего солнца. Дворецкий клуба мистер Браун всплеснул руками и отправил лакея сообщить повару, что последний гость частного приема в столовой прибыл. После этого мистер Браун, поправив сюртук, распахнул огромную дубовую дверь.
Лорд Дугал Маклейн задержался в прихожей, стряхивая почти невидимую ниточку со своего рукава. Мистер Браун терпеливо ждал. Маклейн был признанным законодателем великосветской моды, и при одном взгляде на него легко было догадаться, почему это так: Его жилет из темно-красного Дамаска был прошит серебряной нитью и украшен элегантными серебряными пуговицами. Галстук завязан сложнейшим узлом, секрет которого лорд Маклейн отказывался раскрыть, к великой досаде тех, кто хотел ему подражать. Черные брюки тесно облегали сильные ноги Маклейна, а на пальце у него сверкала единственная драгоценность – крупный изумруд, под цвет глаз его обладателя.
