—Не дергайся. Ей уже не поможешь,— Шонхор наклонился и положил старухе руку на шею, потом посветил в глаза.— Душа выходит. Кондрашка хватила.
—И правда… Не дышит,— убедился Окурок, когда его наконец-то допустили к ней.
Дыхания не было. То, что в первую секунду он принял за ее дыхание, было его собственной дрожью. Пульс, едва ощутимый, с каждым ударом слабел.
—Что ж вы сделали, блин?— только и выдавил он из себя.
Никаких крепких выражений, которые он так любил. Могли и рядом уложить. С них станется.
—А мы-то с какого бока? Каждому свой срок,— философски заметил лысый.
—Кажись, окочурилась со страху,— кивнул бородач,— Шонхор, прикапывают пусть твои. Моим людям щас могилы копать не с руки. Нам надо весь этот гадюшник разведать.
—Сделаем,— кивнул косоглазый и, высунувшись на улицу, зычно крикнул: — Доржи, Бурульдинов! Ко мне! Похороните старуху вместе с нашими.
Ему даже не позволили с ней попрощаться.
Они вышли во двор. Окурок, он же Дмитрий Савинов, которого до сих пор конвоировал один из автоматчиков — он про себя называл их «солдатами» — вдруг почувствовал незнакомый укол боли — не в груди, а в душе. Вспомнил все…
Как она ему последние куски отдавала. Как рассказывала про старый мир, про разные его чудеса. Как жизни учила насколько могла — отца он своего никогда не видел, а сменявшиеся у нее в те годы, когда она еще не была старухой, хахали были готовы отвесить малявке только подзатыльник. Это были первые послевоенные годы. Время жуткое, даже страшнее, чем теперь. Земля тогда почти не родила. Ходили в Сталинград, на пепелище банки консервные откапывали. Дохлую собаку за царский ужин считали. Иногда рвало — и поди пойми, от «лучевой» или от той банки. Но как-то выжили, как-то сдюжили… И вот поди ж ты — такая нелепая смерть. Вроде и не убили, а если бы не эти гаврики, могла бы еще пару лет проскрипеть.
Он знал, что рано или поздно это произойдет, но не думал, что так скоро.
«Если со мной что-то случится, последуй моему совету. Хватит шляться одному. Все твои дружки-сталкеры долго не проживут,— она часто употребляла это незнакомое ему слово. Сами они называли себя „старателями“.— Помрут раньше сорока. Прибейся к сильным. С хорошим начальником не пропадешь. Лучше быть слугой у хорошего хозяина, чем королем помойки. И не забывай завязывать шарф поплотнее». Такой она была, его мама.
—Скажи спасибо, что сам к ней не отправился, мужик,— грубо толкнул его в плечо бородатый Чингиз.— А то мы сегодня многих… того. Хочешь жить — отвечай на вопросы. Ты чем по жизни занимаешься?
—Старатель я,— без колебаний ответил Окурок.— Хожу, где придется, тащу, что приглянется. Как говорят: быстро стырил и ушел — называется «нашел». Охочусь. Вон, зайца добыл.
—Да на хрен нам твой заяц!— зло фыркнул бородач.— Ты нам зубы не заговаривай.
«Похоже, я им зачем-то нужен»,— смекнул Димон. Во внезапно проснувшуюся в этих головорезах добросердечность он не верил.
Это радовало. Значит, не убьют сразу. А там можно и лыжи навострить.
«Эх, мама…» Вот и остался он один на свете. И можно идти куда хочется, хоть до Тихого, мать его растуды, океана, хоть до Москвы, етить-ее-через-коромысло-три-раза, столицы нашей родины. Только радости от этого нет.
Ему вспомнилось, как мама включала ему детские песенки в наушниках плеера, когда за окном их хибары завывал ледяной ветер. Седьмая зима его жизни была не ядерной, но такой же страшной. Солнце неделями не выглядывало из-за туч… А однажды весной мать вытащила его из ледяной воды, разлившейся прямо по улицам. И только потом сказала, что не умеет плавать, кроме как на матрасе. Вспомнил, как шли по железнодорожным путям мимо города. Не Сталинграда. Другого. Ростов? Воронеж? Самара? Нет, какое-то другое название. Забыл. А вокруг были кости и скелеты — скелеты людей, животных, скелеты домов, скелеты машин. И даже вместо деревьев — скелеты. И поезд на рельсах, который они обошли — нагромождение ржавого железа, вокруг которого тут и там валялись кости в обрывках одежды.
—Выходит, местность тут ты хорошо знаешь?— Шонхор переглянулся со своим вспыльчивым товарищем.— Поможешь нам?
—Почему же не помочь?— твердо, без угодливости ответил Димон.— Говорите, что делать.
—Запоминай,— произнес Борманжинов.— Повторять не буду.
Голос его был, как и имя с фамилией, свистящим и шипящим. Откуда же он? Киргиз? Узбег? Здесь у них таких отродясь не водилось… а может, до войны водились, но повымерли. Скорее, калмык. Они тут близко жили. Он даже одно время с ними дела имел.
«Будем считать, что калмык».
—Короче,— продолжал лысый.— Послезавтра в семь утра мы заедем в село… у вас есть часы?
Окурок помотал головой. Он лихорадочно пытался вспомнить, у кого есть рабочие часы, но последние механические сломались в прошлом году. А для электрических давно не было батареек. Раньше у него были наручные, но в походах ломались часто, да и надобности особой не было. В Сталинграде, конечно, можно было найти все, что угодно — но руки не доходили. Да и батарейки почти все уже были испорченные.
—…ть. Ну и лоси,— брезгливо выматерился Чингиз.— Живут тут как дикари, даже времени не знают.
—Так дай ему, Федор, у тебя же их мешок. Дай нормальные. Швецарские.
—А я-то с чего, Шонхор?.. Без ножа режешь. Э, ладно,— махнул рукой разведчик и запустил лапищу в подсумок, достав оттуда блестящие «котлы».— На, подавись. Надеть-то сумеешь?
Часы были неплохие — тикали, время показывали. Стрелки светились в полутьме. А надпись «ватер-резистант» латышскими буквами означала, что вода им не страшна. Это, конечно, вранье, бултыхать в ручье или луже их все равно не стоит.
Цифры на них были тоже не русские (1,2,3…), а иностранные (I, II, III…).
Окурок считал себя довольно грамотным. Знал цифры и буквы — и российские, и латышские, хотя складывал первые только в короткие слова, а вторые почти никак. И предложения больше чем из пяти-шести слов воспринимал плохо. От них начинала болеть голова. Умел считать в столбик, мама научила… но с умножением и делением даже двузначных чисел у него был швах.
Остальные — и крестьяне, кто из молодых, и его друзья-бродяги — знали еще меньше.
Наверно, часики позаимствовали в доме Гогоберизде. Любил он такие безделушки, но конкретно эти для него слишком простые, их носил кто-то из «быков». Может, и со жмурика сняли. Интересно, живой ли Гога вообще или в плену? Плюнуть бы в харю ему напоследок. А гаденышу Королёву сапогом по поганой роже — за каждый его тогдашний удар кнутом по одному разу…
—Вот тебе значок,— Борманжинов протянул ему какую-то металлическую бляху.— Ты еще не один из нас, но для твоих ближних это будет так. Повесь на грудь.
Только сейчас Окурок увидел, что такие же штуки носят оба его собеседника. Да и у всех остальных бойцов, на которых он мимолетом скосил глаза, были подобные.
