Как раз в этот момент по металлу одной из них ударила первая пуля.
Заметили!
В Замке в одном из окон мелькнул свет. Фонарь? Выстрел?
В ту же секунду загрохотали пулеметы — сзади, из тыла. То ли с грузовиков, то ли уже с земли. Били по Замку, как понял Саша: видно было, как летит на землю каменная крошка. Сам он сделал всего два выстрела по окну, где ему почудилось движение: авось попадет. Больше же старался держаться за платформами. Тем более пули клацали по ним все чаще. Как и тогда, перед «Полухинским», бойцы согнулись, сжались, но продолжали идти вперед. Силуэты грузовиков прикрывали их лишь частично, но пока никто не был ранен. Последние пятьдесят метров огонь со стороны Замка был самым интенсивным.
—Брось эту саблю, возьми нормальный нож,— кто-то бросил ему, пробегая мимо.
—Возьму, когда добуду,— пробормотал Данилов, когда человек уже отбежал в сторону, подстраиваясь под движение медленно идущего грузовика.
Справа и слева почти одновременно кто-то заорал и упал. Еще один упал без вскрика, лицом вниз.
Соседний грузовик вдруг начал сбавлять скорость, пока вовсе не остановился.
—Колеса изрешетили!— услышал Данилов чей-то крик.
Место в линии было некем занять, но идущие слева и справа машины постарались дыру затянуть, чтоб дать людям прикрытие.
В этот момент Данилов заметил «броневик», как они звали недавно раздобытый БРДМ. Одетая в сталь машина ехала со скоростью не больше тридцати километров в час слева от них. Ствол ее пулемета ходил ходуном — видимо, она стреляла по окнам, прерывая стрельбу лишь для смены боекомплекта. Парень не мог знать, скольких врагов скосил ее огонь, но настроение штурмующих она подняла здорово.
До стены оставалось всего метров пятьдесят. Еще немного, и будут добрасывать гранаты.
Земля под ногами вдруг стала казаться вязкой, время будто замедлилось. Они бежали бегом, но Сашке казалось, что еле идут через топкое болото.
А вот и стена здания. Данилов прижался щекой к шершавому камню, стараясь не думать о том, что самый сложный этап впереди.
Рядом стальная дверь была распахнута настежь и болталась на одной петле. А за ней был ад. Там стреляли и орали, там рвались гранаты и пахло едким дымом.
—Пошли! Наши уже внутри!— заорал кто-то у него над ухом. И, зажав покрепче винтовку, будто это могло ему помочь, Данилов-младший шагнул внутрь.
«Они хотели похоронить нас, но забыли, что мы — семена»,— вдруг вспомнил он ни к селу, ни к городу.
Прямо за дверью была широкая мраморная лестница, а в коридоре на втором этаже, прямо над его головой шел бой. Там стреляли из нескольких автоматов.
Он вспомнил о тех, кого больше нет с ним. И в этот момент страх исчез, сменившись не яростью берсеркера, а холодным расчетом действий.
Старшего над палачами по прозвищу Фотограф кто-то выкинул из окна второго этажа с веревкой на шее. Но так как с длиной веревки не рассчитали, то он сначала упал лицом вниз на асфальт, и только потом его подтянули и вздернули. Он болтался, а люди, проходя, тянули его к земле за сапоги. При каждом встряхивании многочисленные значки, украшавшие его форму, позвякивали. Но вряд ли кто-то будет плакать о том, кто сам любил разбивать людям суставы молотком и кто снимал сцены пыток и казней на камеру телефона. Сам смартфон в пылу сражения упал на пол и был растоптан — последний, собранный неизвестным умельцем из разных деталей.
Пустырник долго ругался, а потом веревку все же срезал.
Подручных Фотографа — тех, кого не убили при штурме — уже на скорую руку расстреляли у той же стены, где те исполняли «приговоры». Надо было идти дальше, и некогда было с ними цацкаться. Такова логика жестокого приказа «пленных не брать».
Когда все этажи уже были зачищены, из подвала выволокли троих людей Белоярова — из тех, кого набрали в милицию уже после прихода захватчиков. Они почти не сопротивлялись и с трудом держались на ногах. От них разило винными парами.
—Вот уроды,— удивлялся Лысый.— Думали, праздник будет, сабантуй? Я сам не против иногда нажраться, но не в такой же момент.
—Да не совсем уроды,— возразил Плахов.— Им сказали пленных расстрелять. Видимо, совесть у них не до конца умерла, вот они и глушили ее накануне…
На судьбу троицы это никак не повлияло. Им дали попробовать то, что они — или их товарищи — делали с другими.
Заключенных в казематах было мало, а живыми из камер вытащили только шестерых. Все это были заринцы, среди которых настоящих смутьянов и мятежников не оказалось. Только люди, не умеющие держать язык за зубами, и те, кого ордынцы посчитали потенциально опасными.
Еще восьмерых «сахалинцы» успели убить. Похоже, между расстрельщиками в последний момент возник конфликт — один из них, посчитав, что битва проиграна, решил оставить пленных живыми как заложников. Именно эта заминка не позволила им убить всех. Сохранила она жизнь и Захару Богданову.
Когда нашли нужный ключ и открыли замок, сын Владимира Богданова, первого правителя Сибири, вышел к ним сам, опираясь на костыль — заросший пепельной бородой и тощий, как скелет.
—Дайте автомат,— попросил он первым делом, но ему дали воды, а потом кто-то принес в глубокой миске немного овощного супа, который нашли в кастрюльке на личной кухне кого-то из главарей «сахалинцев». Чтоб не взбунтовался отвыкший от пищи желудок.
—Спасибо,— голос неудавшегося наследника был слабым.
—Придите в себя,— обратился к нему Пустырник.— Вас били? Пытали? Голодом морили?
—Всего понемногу. А еще — отравили. Но другим хуже досталось. С меня хоть кожу не снимали. А мою Машу…— Богданов-младший надолго замолчал. Глаза его бегали, он теребил рукав свитера, который ему кто-то дал.
Они не торопили его.
—Я должен был сразу согласиться, а я уперся… Тогда они ей…— он не договорил. Про то, что они сделали с подругой и невестой Захара Богданова, Данилов слышал. Хорошо еще, что жива осталась.
Свергнутый правитель перевел дух и снова заговорил.
—Этот гад был давно с ними. Бергштейн… Но сам бы он не решился. Они прислали сначала слухачей. Кто-то из них подмешал мне какую-то дрянь, как только отец умер. А потом приехала орда. Но я к тому времени уже в подвале сидел, полумертвый. А народу сказали, что заболел.
—Можете не рассказывать. Дальше мы и так знаем.
—Спасибо. Я уже думал, что никогда больше солнца не увижу. Пока меня туда не посадили, я думал, что самое страшное — это Радуница.
—Что-что?— переспросил Пустырник.
—День поминовения. В эти дни отец брал меня еще ребенком на могилки. А в последние годы он стал немного… странным. Все больше времени проводил один в кабинете. Много молился и под одеждой какие-то цепи носил. Так вот он учредил такую традицию — ездить в эти дни по соседним мертвым городам и устраивать массовые погребения. Мы предавали земле целые улицы. Все эти кости… «мощи», как он их называл. Отец говорил, все мы должны им уподобиться в их благости. Все боялись этих выездов хуже каторги. А отец говорил, что это не им тоскливо лежать непогребенными, нет. Они уже с Отцом небесным, у них вечное блаженство. Это нужно не им, а нам. Мол, в последний день Господь спросит с нас, если мы не отдадим долг почтения останкам мучеников.
