А все их армейские словечки? Сейчас никто таких не употребляет. Только матерятся и ухают, как обезьяны-шимпанзе. А тут сразу видать и дисциплину, и выучку. Народу в деревне это понравится, особенно тем, кто постарше.
Но, конечно, от всего этого они не становились менее опасными. И опасаться надо было не краснорожего буяна с бородавкой. Нет. Выросший на пустырях, в темных дворах и на заваленных мусором улицах, где люди были опаснее волков, Окурок усвоил с детства несколько простых правил. «Бойся не той собаки, которая лает, а той, которая молчит».
Поэтому чувствовал, что Федя ему горло не перережет, хоть и хватается постоянно за нож. Максимум в морду даст. Даже Шонхор и то выглядит опаснее, как затаившийся в траве змей. И нож на поясе тоже носит, и пистолет в кобуре, хоть и завхоз. Такого злить и подводить не надо. Но больше всего надо было опасаться того, чьим голосом говорил этот маленький приборчик. Даже этим двоим он внушал страх. И завтра с ним сюда наверняка приедет орава таких, для кого человека грохнуть — как муху прибить.
—Сделаешь все хорошо, никто тебе голову не отрежет, понял?— Чингиз продолжал брать его на понт, но Окурок смекнул, что бояться не стоит.— А попробуешь сбежать, из-под земли достанем. Мы сюда приехали надолго, если че. Тут теперь наши порядки будут.
—Все, за работу!— Борманжинов дал обоим понять, что разговор закончен.— Послезавтра вы, валенки деревенские, увидите меч Всевышнего. Как наши друзья нохчи говорят.
«Нохчи?— не понял это слово Димон.— Какие еще такие нохчи? Это что, народ, или род занятий, или кличка такая?»
Подъехала еще одна машина — Окурок узнал «японку» из автопарка Гоги. Задняя дверь распахнулась и оттуда, тяжело отдуваясь, вылез… мля, знакомое лицо! Точнее, рожа. Бобер собственной персоной! Уж его-то пропитую морду можно спутать только с чьей-то жопой. И тоже уже значок с орлом нацепил себе на куртку. Так вот кто помог этой братве быстро всю пехоту Гоги уделать. Знал, видно, куда ветер дует.
Бывшая «правая рука» хозяина паскудно улыбнулся, обнажив десять настоящих и восемь золотых зубов — был у них одно время в деревне стоматолог, использовал старые материалы для протезов. Окурок сам ему золотые коронки носил. И зубы драл хорошо. Жаль, после «белочки» на собственных подтяжках повесился.
Бобер был одет как всегда добротно: брюки хорошей ткани, крепкие ботинки, кепка из нерпы — видать «фирма», раз не вылезла за столько лет и не порвалась. Куртка из оленьей кожи, это уже новой работы. Но сальные волосы и мятое, будто распаренное лицо выдавали в нем любителя бухать по-черному.
Гога, сам из-за болезни печени ограничивавшийся стаканом вина из собственного подвала (цел еще тот или нет?), порол Эдика за это как сидорову козу, но шкура у того была, видимо, дубленая. Каждый раз отлеживался, и ставился на прежнее место — никто так, как он, не умел обдирать холопов.
На боку у него болталась кобура, а значит, ему доверяли и он был не пленник. На жирной шее висел металлический свисток, которым он раньше любил подгонять батраков.
—Эй, Бобр!— окликнул его Шонхор.— Я нашел кента тебе в помощь. Теперь берите ноги в руки и идите тормошить ваших утырков. Все на субботник! Чтоб все дочиста вылизали. Пусть знают, что пришли новые хозяева. Доржи и Бурульдинов пойдут с вами.
Двое молодых бойцов с раскосыми глазами, вооруженные «веслами» — «калашами» с деревянными прикладами, остались с ними, переводя с одного на другого настороженные взгляды.
—Все, Чингиз, поехали! У нас дела.
—Еще бы,— огрызнулся бородатый.— Мне Сам сказал тут каждую дыру облазить. Ну все, салаги, послезавтра в семь ждите нас в гости, га-га-га.
Они сели в УАЗ, на вытертое заднее сиденье, где сидел тощий мужик в лисьем малахае, похожий на актера из фильма, который Окурок видел в детстве, когда они с мамой жили в городе Муравейнике у очередного ее хахаля. Только повзрослев, Димон понял, что тот был бандит и рэкетир, поэтому и жили тогда они терпимо — в шлакоблочном доме, даже мясо ели. А батраки там жили в теплушках, кое-как утепленных, или в землянках.
Рядом на сиденье лежал пулемет. На водительском кресле развалился здоровенный жлоб в зеленой майке. Хотя вроде было и не лето.
Мотор заревел и машина тронулась, лихо вырулив со двора, обдав их облаком вонючих газов. Передовой дозор — а это был именно он — зря время тратить был не настроен.
Окурок с Эдуардом переглянулись. И без лишних слов пошли выполнять задание. Целые сутки казались порядочным сроком, чтоб все успеть. Но все же лучше не мешкать и обойти все дворы с вечера.
Глава 2. Меч Всевышнего
Сказать, что расшевелить людей и заставить их работать было просто — было бы неправдой. Сказать, что возникли непреодолимые сложности — тоже обман.
Деревенские с неохотой, но повиновались. Как повинуется новому владельцу старая упрямая кляча, которая даже битье кнутом встречает спокойным безразличным взглядом больших глаз — привыкла.
Уловив в их голосе знакомые интонации надсмотрщиков, крестьяне матерились, сквозь зубы ворчали (двое, ворчавшие слишком сильно, получили тумаков от Бобра и удары прикладами от немногословных калмыков), но принимались за работу.
Немногословные калмыки кивком головы указывали на дома, где встанут на постой командиры, и тут же жители без церемоний выгонялись на улицу. Придется им пожить в тех хатах, которые с самой войны пустыми стояли — без крыш, без окон. Ну, вроде не зима на дворе, не помрут. Никто не пытался возражать и тем более поднимать крик.
С утра весь народ от мала до велика был выгнан на субботник. Убирали и сжигали мусор, драили окна — там, где были стекла, а не листы фанеры, расчищали завалы многолетнего хлама на грунтовых дорогах, рубили деревья и кустарники, корчевали пни, уволакивали прочь бревна от рухнувших домов и упавшие столбы, чинили заборы…
Оказалось, что сутки не такой уж большой срок, чтоб расчистить такие Сизифовы конюшни.
Думали управиться к закату. Но когда закончили уборку, уже светало. Дольше всего они провозились с баррикадой. Тут, конечно, помогли бульдозер и автопогрузчик, которые Бобер пригнал с Гогиной асиенды. За рулем обеих машин были люди Шонхора. Что стало с теми, кто жил рядом с дворцом в корпусе для подсобных рабочих, Окурок не стал спрашивать. Там ведь и баб было штук семь, которые обстирывали, готовили еду и обслуживали Гогу и его приближенных во всех смыслах. Живы ли они еще?
Раздавая команды, крича до хрипоты, а иногда и отвешивая подзатыльники, Окурок вспоминал, как одна из них, Светка, даже когда-то убежать с ним хотела. Но мама сказала: «Ты че, с дуба свалился? Здесь ты на всем готовом, в тепле и при жратве, а в пустыне вы в первую зиму околеете». И он остался у Гоги. Дело было не в материном совете, конечно. Он и сам после одного случая на Урале побаивался отходить далеко, очертив для себя воображаемый радиус вокруг деревни. Пустыня его пугала своей необъятностью. Хотя какая к черту пустыня? Не песок же, а степь каменистая. Но чем дальше от реки, тем сильнее была сушь, и ветры, и пыльные бури летом, и смерчи, а зимой такие вьюги, что целый день ни зги не видно. Мать говорила что-то про экологическую катастрофу. Говорила, что дай только срок — и песок появится. Если раньше ледник не придет.
