—Она бесчернильная, то есть вечная. Хватит на всю жизнь. Пиши обо всем интересном и нужном, что увидишь. И не выдумывай ничего, как я, про древние времена. История делается здесь и на наших глазах. Может, когда-нибудь твои записки будут документом нашей эпохи. Гораздо более важным, чем мои сказки.
Обычная бумага… Они думали, что ее хватит навсегда, и позволяли себе тратить ее на ерунду. Ее и в сортире на гвоздик вешали, и печки от нее растапливали, и самокрутки с махоркой сворачивали. А Гоша и вовсе рвал ее на клочки и делал из нее фигурки, ему одному понятные — то ли неведомые существа, то ли странные узоры. Иногда он их делал только для того, чтобы съесть, и никаких проблем с перевариванием целлюлозы у него не было.
А сколько ее пропало от дождей, сырости и наводнений! Когда они сообразили, что бумагу и картон надо беречь, ее уже почти не осталось.
—Нам надо надеяться,— сказал, откашлявшись, дед,— что у них там в Заринске сейчас бардак и никто про нас не вспомнит. Давно пора было. Еще лет двадцать назад. А мы все откладывали свой Exodus. То есть исход. Разведчики все эти годы видели, как по трассам на юг едут переселенцы. Оно и понятно. Тут ловить нечего. Даже если бы не было Бергштейна. Я немного с ним общался, мне хватило. Он плохой, не потому что немец. Да и какой к черту немец? Такой же сибиряк, как мы. Но он глуп и самодоволен. А люди такого типа хуже, чем просто грабители. Они заберут у нас все до последней картофелины. И ладно бы людям раздали. Или даже сами бы съели. Так они половину сгноят, а остальное потеряют.
В комнату зашел отец.
—Хороший подарок, ничего не скажешь,— он смотрел сквозь них, его мысли явно были заняты.— Никто не видел моего братца прибабахнутого?
—Вроде сказал, что воздухом подышит,— ответил дед.— Ладно, вы сидите, а я пойду каши себе еще положу. С маслом и сахаром.
—Всю не съедай, папаня. Оставь внуку.
Когда дверь за Александром-старшим закрылась и он ушел, шаркая ногами в теплых тапочках, отец хлопнул Младшего по плечу и усмехнулся. Не очень искреннее, явно стараясь ободрить, хотя его об этом никто не просил.
—Хорош подарочек, да? Самокрутки свернешь. Жаль, табак не уродился. В туалет с такой не сходишь. Больно уж плотная, бумага-то. Сына, не слушай всю эту лабуду, которую старый хрыч говорит. Он жизни не знал и не знает, а только свои книги. Ты уже давно мужчина. Хватит бегать по горам как сайгак. Хватит читать ерунду и слушать бабушкины… дедушкины сказки. Найди себе хорошую телку с приличным выменем… Да где же этот придурочный?— отец вскочил на ноги.— Одного еле нашли, теперь второй потерялся?! Ты это… сынок… извини. Пойду, поищу его. День какой-то сумасшедший.
Через пару минут он вернулся мрачнее тучи, которая за окном как раз набежала на солнце.
—Убежал! Убёг! Ну и получит он у меня. Обещал же — не уходить далеко… Даже не предупредил. Если не придет через час, пойдем его искать.
Гоша иногда уходил и гулял поблизости, бегал по оврагам, лазил по обрывистым склонам, прыгал через ручьи. Приходил грязный — лицо черное, вся одежда в земле и репьях, но счастливый. Нужно ему это было — побыть иногда вдали от людей. «Наверно нагуляется и через часок вернется»,— подумал Младший.
Ни через час, ни через два дядя Гоша не появился. Комната его была пуста. И калитку кто-то не закрыл. Это было странно, хотя дома в Прокопе запирать и было не принято.
Жил он в пристройке с отдельным входом. Возле его крыльца было много зелени, в основном ягодных кустов — крыжовник, черная и красная смородина, малина, которые он же и объедал и за которыми старательно, хоть и бестолково ухаживал, обстригая секатором, когда ему надоедали разросшиеся колючие ветки.
Дверь в пристройку была чуть приоткрыта, а на пороге лежал Гошин медведь.
Никто уже не помнил, когда они впервые заметили у дяди этого Мишу. Может, лет пятнадцать назад, а может, и двадцать. Младшего вроде еще на свете не было.
Был он велюровый, туго набитый, небольшой — с кошку, и сильно потертый. Перед тем, как он у дяди появился, того видели гуляющим в районе проспекта Гагарина. Миша был пыльный, страшно грязный и рваный, черный от копоти, но пришлось дождаться, когда здоровяк заснет, чтобы просто постирать, оттереть от сажи, заштопать «зверя» и заменить набивку.
«Никита подарил,— объяснил тогда Гоша.— Мальчик. Черный. Совсем черный. Сказал, ему не нужен. Сказал, будет тебе длуг». И с тех пор не расставался с игрушкой.
Говорят, у бабушки после того случая на голове стало еще больше седых волос. Во всей деревне не было ни одного ребенка по имени Никита.
«Такой же. Такой же…» — бормотала она целый день.
А сейчас он этого мишку просто кинул. Наверно, поссорился с ним, как уже случалось.
—Полдеревни сумасшедших,— бурчал Андрей Данилов всю дорогу.— Правильно старый Мясник говорил: от радиации мозги плавятся. Может, товарищ Богданов и прав, что сюда не ездил и даже девок в жены не отпускал. Говорил, нечистая сила тут. Это он один раз у бабушки пектадрахму увидел на шее. Черт его знает, что накатило на нашего дурика. Был такой спокойный. Вместе со мной сходил за отцом. Пошли, надо его найти, пока не залез куда-нибудь!
Сосед Лёва Зенков сказал, что видел, как Гоша уходил куда-то в сторону Центра.
Только этого не хватало.
Уже через десять минут небольшая поисковая группа с фонарями выдвинулась от деревни через пустыри вдоль трамвайных рельсов — к разрушенной части города. Все ругали сквозь зубы «дурика» — беззлобно, хоть и устало — но перечить вождю не смели.
—Да я его под замок посажу,— бесился тот.— А стены поролоном оббить… Сталкер, блин, нашелся.
—Гоша! Брат! Гоша!— кричал он время от времени. Кругом был поросший кустарником пустырь с каменистой спекшейся почвой, главным ориентиром на нем были трамвайные рельсы, сохранившиеся гораздо лучше, чем автодорога.
Разрушенный почти до основания и частью ухнувший под землю Центральный район начинался гораздо дальше, вниз по склону пологого возвышения, в верхней точке которого находился Тырган.
А тут, между двумя районами, и раньше никто не жил, лишь стояли несколько шахт, еще до войны законсервированных. Именно в развалинах надшахтных зданий они и собирались начать поиски.
—Да, я видел, как он туда в развалены залез,— в десятый раз повторил Кирилл Никитич, старик, всего лет на пять младше дедушки, в очках, скрученных проволочкой.— Вам надо было лучше за ним следить.
Он кашлянул и вытер красный нос рукавом фуфайки.
Возвращаясь из похода за грибами, старик издалека увидел чей-то высоченный силуэт, который брел в сторону площадки, где когда-то стояла шахта «Коксовая-2». Он до войны успел тут поработать горняком, хоть и не на этой шахте. Тоже был из коренных.
Это, конечно, лучше, чем если бы Гоша ушел к Провалу. В этих местах опасностей было меньше. Разве что он ушел бы под землю. Но все устья стволов, выходящие на поверхность, были или забетонированы, или завалены.
