Оставив колонну «мытарей» на дороге, Окурок взял одну машину в роли катафалка и десять человек. Хоронить на кладбище в Заринске он не хотел по разным причинам. Во-первых, дела еще не закончены, и пока они доберутся туда, тело начнет портиться. А старый Мустафа говорил, что Иваныча недавно в ислам крестил. Значит, хоронить надо в этот же день. Во-вторых, если завтра сибиряки взбунтуются, они могут все могилы пришлых на своем кладбище разорить, а тела свиньям выбросить. Лучше уж тут в поле.
Сборщики дани к тому времени успели объехать почти двадцать селений — и везде им безропотно сдавали положенную норму, которая в этом году, со сменой власти, выросла вдвое. Скрипели зубами, но сдавали: мелкую картошку, морковку, свеклу, репу. Вся еда перед зимой свозилась в закрома Заринска. Все это делалось «для их же блага», якобы для создания государственного семенного фонда.
Все знали, что Артур Бергштейн был давно фигурой номинальной. Для вида то есть сидел. Всем заправляли прибывшие из-за Урала «сахалинцы».
Сборщики побывали везде, кроме Змеиногорска, который был у черта на куличках в горах, и двух деревень далеко на востоке, где был вообще край известного мира, о котором рассказывали только байки. Но и туда продуктовые группы при поддержке «милиции» (местные силы действительно так звались!) были посланы.
Окурку не нравилась эта работа. Он видел, что люди отдают едва ли не последнее. И не особо понимал, зачем это нужно.
Но приказ есть приказ, Железный Закон велит ему подчиняться, не раздумывая. «Это чтоб кормить гарнизон,— только и сказал во время сеанса связи Генерал.— Не бойтесь их. Они не пикнут. Мы уже тыщу раз так делали».
И их дребезжащие «КамАЗы» приезжали на новое место без опоздания. А после на складе в Заринске надо было сдать груз под роспись кладовщику с помятой красной рожей. Окурок ставил крестик на пожелтевшем листе. В основном это была картошка — плохонькая, горошистая. Год был не очень урожайный, да еще жуки поели. Насчет «не пикнут», Генерал слегка ошибся. Несколько раз в деревнях им вслед неслись приглушенные ругательства (иногда просто «козлы», а иногда и «фашисты долбанные»), но никто не бросил камня и тем более не выстрелил, хотя охотничье оружие здесь было.
Еще бы. С пулеметом на гантраке не пошутишь. Люди тут были пуганные, битые. Сказывалась память давних войн и разорений.
Заодно Генерал на последнем сеансе связи приказал всем отрядам ловить бродяг и всех подозрительных и везти в Замок. Там в подземных казематах к ним умели находить подход.
Но к этим обязанностям атаман относился, спустив рукава. Он в шпионов не верил и одну оборванную семью с железной тачкой отпустил на все четыре стороны, только проверив доку́менты у мужика в резиновых сапогах и бабы неопределенного возраста в шерстяном платке. По виду типичные «мешочники». У него дома на Волге таких называли «старатели». Он сам таким был, и от хорошей жизни ими не становятся.
Про себя он заметил, что в деревнях тут люди живут не лучше, чем крестьяне Гоги. Не сравнить с сияющим Заринском. Город на берегу реки Чумыш был красив и, если закрыть глаза на брошенные районы, где дома были аккуратно заколочены, а въезды на аварийные улицы перекрыты заборами с предупреждающим знаком, казался пришельцем из другого времени. В его центре даже тротуары были замощены плиткой и деревья подстригались.
Местные говорили, что в это время года ветры дуют с севера и грязных дождей не бывает, даже при том, что грязной здесь считались такая вода, которая на Волге и на Урале считалась годной для питья.
Но можно ли верить местным? После Урала атаман не доверял ни дождям, ни людям.
Здесь, в Сибири, погода еще гаже. И если такой была осень, то страшно представить, какой будет зима. Но зато здесь почти нет людей. И уж лучше померзнуть, чем получить пулю из засады.
Штабной УАЗ не вмещал все отделение, и Димон посчитал бы себя последней тварью, если бы отсиживался, когда пацанам приходится мокнуть. Он был спокоен. Ветер действительно дул с северо-востока. А там, как говорили, городов не было, а только океан, за которым даже если что-то и взрывалось, то очень-очень далеко.
В общем-то, если бы не собачачий холод, он бы сказал, что ему в Сибири нравится. Тут меньше хабара, чем на Урале, но меньше и отравы. Можно даже жрать грибы, рыбу и дичь.
Вокруг него бойцы накидывали и завязывали капюшоны плащ-палаток, крестились и бормотали заговоры. Если дождь плохой, то, в натуре, оставалось надеяться только на высшие силы.
Через пять минут дождь пролился и небо сразу прояснилось. Выждав еще немного, пока остальные сушились и обтряхивались, Окурок спокойно набрал в ведерко воды. Запитав прибор от автомобильного аккумулятора, замерил гамма-фон (тот был «нормальный»), поднес зонд к воде.
По слухам этот ДП-5 был изготовлен ровно сто лет назад. Но фурычил как новенький.
Вначале не было ничего. Стрелка не шелохнулась. Но прибор был исправен — он проверил его, повернув фигнюшку на зонде, которая сама давала маленькое свечение.
Дальше Окурок покрутил ручку, как учил его еще один из мамкиных хахалей, сменил диапазонд на другой, более чуткий. «Когда-нибудь это спасет тебе жизнь, щенок. Шучу. Ты все равно околеешь — от поноса, от кашля или просто с голодухи. Кормить-то я тебя и твою мамку-шлюху больше не буду».
Добрый был дядя Слава, мир его костям. Знал бы этот татуированный бык, живший мелким крысятничеством и давно сгнивший в земле, чего добился мальчик Дима, которого он когда-то лупил обрезком шланга.
Стрелка столетнего прибора чуть шелохнулась. Окурок выждал, потом сбросил и повторил замер. Ага! И вода была тоже нормальная. Не для питья, конечно, но рожу помыть можно.
—Все чисто!— громко объявил Димон.— Будем жить.
Хотя «Димоном» его теперь называли реже. Больше по отчеству или товарищем атаманом Саратовским, как он теперь подписывался. По названию города, где прошло его детство.
Но для своих он по-прежнему оставался дядей Димой по прозвищу Окурок, хоть и стал командиром, после того, как Нигматуллин зацепил ногой поставленную уральцами мину-растяжку. Теперь под началом Дмитрия ходил отряд «Череп» — если и не лучший в орде, то самый лютый.
Не считая нохчей, конечно. Но они в поход не пошли, кроме пяти или десяти человек — остались грабить Ёбург.
—Опять льет, етить твою через коромысло,— ворчал худосочный Комар, пряча голову в плечи. Ветер трепал его потертую штормовку, на острый нос падали последние капли ушедшего дальше в холодную пустыню дождя.— Ну сколько можно!
Он всегда жаловался. На дождь, на снег, на холод, на редко выпадавшую жару, на сапоги и на лямки от вещмешка. Но при этом был вынослив, как лошадь, поэтому на его брюзжание давно никто внимания не обращал. Только когда он слишком увлекался, Окурок делал ему внушение. В этот раз хватило сурового взгляда. Увидев выражение лица командира, Комар заткнулся и начал работать лопатой с удвоенной силой. Могила должна быть просторной. Так требовал закон.
