Конрауда ничто не подгоняло, кроме, очевидно, самого времени, и постепенно он снова стал собирать осколки своей жизни и выстраивать их в какую-никакую картину. Осколки не подходили друг к другу, самых важных фрагментов недоставало, и картина получалась не целостная. В ней были большие участки, которым будет суждено навсегда остаться незаполненными. Но в осколках проявился уклад жизни, сложившийся, когда Эртны не стало. Искоренить боль утраты было невозможно – но он научился жить с ней. Его мысли были очень привязаны к Эртне. Случалось, он забывался и собирался звонить ей на работу – а опомниться ему удавалось лишь, когда телефон уже был у него в руке. А когда ему сильнее всего не хватало ее, он почти ощущал ее присутствие и мог представить, что бы она посоветовала в связи с тем или иным, что лежало у него на сердце. Он неистово желал, чтоб она была рядом, неистово желал поговорить с ней, почувствовать ее близость – сильнее всего на свете желал побыть с ней хотя бы еще один-единственный раз.
Конрауд долго рассматривал свадебную фотографию. Он хорошо помнил тот поцелуй перед церковью. Все их поцелуи. Он потянулся в шкаф за другой бутылкой вина. Это вино было – австралийский шираз и называлось «The Dead Arm», или «Увядшая лоза». Эртна вычитала про него в каком-то журнале для гурманов, в исландских винных магазинах оно не продавалось, так что она специально заказала его. Она не смогла устоять, узнав, что лоза, на которой растут ягоды этого сорта, обладает странным увечьем, которое ей удалось обратить себе на пользу: когда она дорастала до определенной величины, одна ветка отсыхала и отваливалась. От этого здоровые ветви получали прилив сил, гроздья больше наливались и становились особенно мощными и насыщенными.
–Я не могла не купить это для тебя,– смеялась Эртна.
39
Конрауд какое-то время не заглядывал на улицу Линдаргата. Когда-то он был там частым гостем – и не только потому, что это были места его детства, а также и потому, что на этой улице располагался винный магазин, и он нередко делал там покупки. Тогда в этих магазинах не было самообслуживания, бутылки выдавал продавец, стоящий за длинным прилавком, и по вечерам в пятницу там всегда царило столпотворение, ведь на выходные все винные магазины закрывались. Культурное стояние в очередях было знакомо только по фотографиям из других стран. Конец очереди высовывался из дверей винного магазина прямо на тротуар, все лезли вперед, и давка возле прилавка была просто невыносимой. Продавцы выслушивали заказы клиентов, на которых напирали сзади, сновали взад-вперед за бутылками. Торговля пивом в ту пору была запрещена
[25], а культура потребления алкоголя, основанная на более изящном вкусе, по большому счету, не была знакома народу,– да и в ситуации, когда магазин вот-вот закроется, уже не до изящного вкуса! Тогда оставалось только одно требование: обслуживать побыстрее. Кто-нибудь кричал: «Две водки!»– и тянул купюры через прилавок. «Бреннивин!»– выкрикивал кто-то другой. «Две бутылки джина!»– и кулак с зажатыми деньгами вверх. «Какого сорта?»– «Да какого угодно! И одну бутылку бреннивина!» По сравнению с этим ажиотаж на нью-йоркской бирже казался тихой полуденной дремой.
Первые воспоминания Конрауда относились к Теневому кварталу. Он родился там в доме, который сейчас уже снесли, как и многое другое, связанное со старыми временами. Дутый экономический подъем предкризисных лет не пощадил этот квартал. Над детскими воспоминаниями Конрауда теперь высились бетонные дома поднебесной высоты – «кризисные» постройки, долго простоявшие пустыми при холодном северном ветре. В годы изобилия самая высокая цена за квадратный метр была именно в этих необитаемых домах. А сейчас все вновь вошло в привычную колею.
Конрауд остановился на пятачке, на котором сбили Вилли, и стал смотреть в даль улицы – до самых домов престарелых, выросших на месте Скотобойни. Отсюда до самого взморья тянулись его давнишние места для игр. Зимой, когда выпадал снег, дети катались на санках с холма Артнархоуль. Летом они играли в прятки у Дома радио на улице Скулагата или пробирались во двор фирмы «Вёлунд», торгующей пиломатериалами, и залезали на высокие-высокие штабеля досок… Он подумал про себя, что такие места детства вовсе не надо считать хуже, чем какая-нибудь горная долина или обрывистый склон, только из-за того, что они располагаются в городе. Каждый раз, попадая на улицу Линдаргата, он преисполнялся чувства, что каким-то образом вернулся домой после бесконечно долгой дороги.
Недалеко от того места, где когда-то жил Вилли, вздымались к небесам высотные дома, словно мрачные отвесные скалы. Когда на Вилли наехала машина, ему оставалось дойти до дому всего пару метров. Движение на Линдаргате было односторонним, машина приехала с западной стороны. Если это был человек, с которым Вилли разговаривал в баре, то он, наверное, подождал его, заметил, как он выходит из бара и бредет домой сквозь метель. Он мог поехать за Вилли по пятам, скорее всего, по улице Квервисгата. Затем Вилли свернул на Линдаргату, вероятно, в переулки Ингоульвсстрайти или Смидьюстиг, а машина все ехала за ним. И так они добрались до улиц с более оживленным движением, и преследователь Вилли улучил момент, поддал газу и сбил свою жертву.
Пусть видимость была и плохая, пусть джип был огромный и мощный – трудно представить себе, чтоб водитель совсем не почувствовал, что сбил человека. Так что гораздо легче было вообразить, что на Вилли наехали нарочно. Но в сознании у Конрауда дремала и другая версия: что за Вилли никто не ехал по пятам из самого центра города, а что водитель – был ли он пьян или трезв – промчался по Линдаргате, превысив скорость, сшиб Вилли, не заметив его, и скрылся с места происшествия.
В этой связи были опрошены жители окрестных домов, но они не смогли пролить свет на это происшествие. ДТП произошло глубокой ночью, и все жильцы крепко спали. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал.
Конрауд увидел, как по улице к нему направляется человек – и тотчас узнал его. Это был его старый товарищ по играм, с которым он долгое время не виделся, разве что мельком замечал его в толпе в винном магазине по пятницам. Его имя было Магнус, а в старые времена его называли Магги Пепси. Конрауд не знал, сохранилось ли за ним это прозвище, а спросить – в те немногие разы, когда их пути пересекались,– стеснялся. Магги был упрям как черт. Однажды Конрауд видел, как он, пересиливая себя, пожирает сырой лук, который ребята стащили из магазинчика Лулли,– потому что поспорил на десять эйриров, что съест. Самым ярким воспоминанием о Магги Пепси было – когда у того по щекам струились слезы, а он с завидным упорством все уплетал этот лук.
–Так это же Конрауд!– воскликнул Магги, подавая ему руку.– За-зачем ты снова пришел в старые места?
Конрауд поздоровался с ним. Они были сверстниками, возможно, Магги на пару лет старше. В юности он был застенчив и замкнут, быть может, от того, что сильно заикался. Тогда он жил один с матерью в красивом опрятном доме на Линдаргате – и сейчас продолжал жить там же. Его мать давно умерла, и Магги после этого так и остался одиноким, не стал никуда переезжать из квартала и так и не встретил свою «истинную любовь», с которой мог бы вместе состариться. Когда-то он пробовал искать ее, но его мать сильно придиралась к его избранницам, и на все попытки заставить ее делить сына еще с кем-нибудь, только фыркала. Магги оказался каким-то недостаточно напористым, не сумел настоять на своем, и вот – после ее смерти остался одинок.
